У врат царства - Кнут Гамсун

Элина (прислушивается у двери в глубине; отворяет ее, смотрит и снова запирает. Отворяет кухонную дверь.) Ингеборг, это ты?

Ингеборг. Да. (Входит красная, задыхаясь.)

Элина. Я слышала, ты уходила?

Ингеборг. Да, я только что вернулась.

Элина. Милая Ингеборг, сбегай еще раз. Но прежде позавтракай.

Ингеборг. Я уже ела.

Элина. Ты уже завтракала? (Подходит к этажерке и берет подсвечники.) Ингеборг, почисть их немного. А когда вычистишь, ты… (отвернувшись) ты отнесешь их в город и постараешься получить под них деньги.

Ингеборг. Я должна их…

Элина (перебивает ее, нервно). Да, ты понимаешь. Словом, получить под них деньги. Подсвечники покамест мне не нужны.

Ингеборг. Хорошо, хорошо.

Элина. Но только не теряй квитанции. Она, пожалуй, важнее самих денег.

Ингеборг (берет подсвечники).

Элина. Ты это сделаешь, Ингеборг?

Ингеборг. Конечно. (Уходит.)

Элина. Спасибо.

Садовая калитка захлопывается.

Э л и н а берет свою работу, садится у круглого стола и шьет. Выражение ее лица озабоченное, движения вялы. Она встает, неподвижно смотрит через дверь веранды, снова садится и шьет. Уловив стук калитки, она напряженно прислушивается, встает и поспешно направляется к задней двери. Она в сильном волнении. Стучат.

Элина (отворяет). А! Войдите, пожалуйста.

Бондесен (входит). Дорого утра!

Элина. Здравствуйте. (Подает ему руку.)

Бондесен. Господин Карено уже ушел?

Элина. Нет, он спит, он работал всю ночь. Присядьте. (Она садится.)

Бондесен (вынимает из кармана несколько номеров журнала). Вот эти журналы. (Садится.) И вы сидите здесь одна?

Элина. Одна, одна!

Бондесен. Этого вы не должны делать. Лучше бы прогулялись. На дворе солнце.

Элина. Я стояла у дверей веранды и смотрела на солнце.

Бондесен. Вы должны выйти, нанять коляску и поехать гулять, сесть в лодку и грести.

Элина (беспокойно). Нет, не говорите мне об этом.

Бондесен. Сегодня устраивается большая прогулка за город.

Элина (невольно). Правда? И вы тоже поедете?

Бондесен. Да, и я тоже.

Элина (меняя тон). Послушайте, господин Бондесен, я вчера держала себя немного несдержанно. Надеюсь, вы этого не поняли дурно.

Бондесен. О, нет!

Элина. Мне это было бы очень неприятно.

Бондесен. Нисколько. Я все время был уверен, что ваша несдержанность, как вы называете, относится не ко мне, а к другому.

Элина. К кому другому?

Бондесен. Вы, в сущности, говорили не для меня, а для другого.

Элина. Этого вы не заметили? Что? Этого нельзя было заметить?

Бондесен. Я был здесь не более, как посторонний свидетель. Я присутствовал при игре, но не участвовал в ней. Я был ширмой.

Элина. Нет, вы преувеличиваете. Фи, как вы преувеличиваете! Но не будем больше говорить об этом… Да, вы слышали про Йервена?

Бондесен. Что он перешел в другой лагерь? Я узнал об этом сегодня утром. Я тотчас же написал о нем небольшую статейку.

Элина. Против него?

Бондесен (улыбается). Нет, не против него. Теперь его надо поддержать.

Элина. Да, правда? Это вовсе не так ужасно — то, что он сделал?

Бондесен (смеется). Нет, конечно, нет. С моей точки зрения.

Элина. Не правда ли?

Бондесен. Потому что мы «все там будем». Рано или поздно.

Элина. Как это?

Бондесен. Все дети делаются взрослыми людьми. Если не умирают.

Элина. Да, если итак рассуждать, то это вполне естественно.

Бондесен (пожимает плечами). Боже мой, я пережил то же самое. Был радикалом, свободомыслящим и смелым — хоть куда! Но наступило время, когда я начал размышлять.

Элина. Что же вы тогда сделали?

Бондесен. Я начал сомневаться в теории о происхождении от обезьяны. Затем я забыл песенку Синклера и то, «что случилось в Фредериксгалле»; потому что это тоже своего рода теория о происхождении от обезьяны.

Элина. А потом?

Бондесен. О, потом было еще много разного другого, но я перешагнул через все.

Элина. И перешли в другой лагерь?

Бондесен. Честно и открыто перешел в другой лагерь. В другую газету, для другого дела.

Элина. Вы это сделали? Для этого надо много мужества.

Бондесен. Обстоятельства сложились так, что я не мог иначе поступить. В этом было все мое мужество.

Элина. На вас, вероятно, сильно напали?

Бондесен. Да, в газетах. О-о! Но у меня была также и поддержка. И когда надо вступать на этот путь…

Элина. Я чувствую, что сделала бы так же, как вы. В конце концов, надо ведь устроиться и не жить в вечно тревоге.

Бондесен. Вы совершенно правы. Перестаешь метаться, становишься спокойнее, находишь внутреннее довольство.

Элина. Вы думаете, что Ивар со временем тоже переменит свои взгляды?

Бондесен. Хочу надеяться. Я не понимаю, почему господин Карено должен быть единственным из всех нас, который не видит истинного пути. Но на это нужно время.

Элина. К сожалению; и, вероятно, много времени.

Бондесен (улыбается). Вы говорите: «к сожалению». Если бы ваш муж это слышал.

Элина. Мне все равно.

Бондесен. Что вам все равно?

Элина. Ничего. Мой муж спит.

Бондесен. Как тихо во всем доме!

Элина. Что вы будете делать за городом?

Бондесен. Веселиться. Выпьем немного шампанского, будем танцевать.

Элина. Танцевать тоже? Я ведь не так уж стара, а забыла, что значит танцы.

Бондесен (упрашивая). Поедем с нами. Вам понравится.

Элина. Не, что вы! Разве я могу поехать?

Бондесен. Мы будем вас носить на руках.

Элина (изменив тон). Господин Бондесен, вы права, когда говорили, что вчера я так держала себя только для другого.

Бондесен. В этом вам вовсе не надо исповедываться; я это сам видел.

Элина. Боже мой, я была в таком отчаянии и хотела это показать.

Бондесен. И достигли цели?

Элина. Нет. Ничего не достигла.

Бондесен. Жаль, потому что вы положили столько труда.

Элина (искренно). Не смейтесь надо мной! Прошу вас! Если бы вы только поняли меня. Вы знаете, в каком мы положении? Сегодня утром он отослал Йервену деньги, и вот мы снова ни с чем. Он не думает обо мне, даже не о себе, а только о своей работе, всегда и всюду о своей работе. Так тянется уж три года. Но три года это пустяки, говорит он, десять лет тоже. Если он так относится, то, значит, меня он больше не любит. И ночью я не всегда вижу его. Он сидит за своим столом и работает до самого утра. Все это ужасно! У меня все спуталось в голове; я готова была сжечь все его рукописи; я ревновала его к Ингеборг и отказала ей.

Бондесен. Ингеборг? Кто это?

Элина. Наша прислуга.

Бондесен. Что вчера подавала кофе?

Элина. Да.

Бондесен (улыбается и качает головой).

Элина. Я знаю, это было глупо. Но я для него совершенно не существовала и потому решила, что, вероятно, есть какая-нибудь причина. Вот сегодня принесли сокола; знаете, того сокола. Вы думаете, он позволил повесить его здесь?

Бондесен. А куда он хотел его повесить?

Элина. Да он совсем его не хотел, я это поняла. Теперь сокол валяется в спальне на полу. И так постоянно.

Бондесен (откашливается). Дело в том, что вы слишком молоды для того, чтобы быть женой. Вот и все.

Элина. Да, я слишком молода. Это так.

Бондесен. И он должен это понять.

Элина. Но он не понимает ничего; он так уверен, что я всецело принадлежу ему. (После паузы.) Но он слишком уверен.

Бондесен. Что вы хотите этим сказать?

Элина (молчит).

Бондесен. Вы теперь хотите ему доказать, что он заблуждается?

Элина (молчит).

Бондесен. Простите, если мой вопрос нескромен. Мне было бы приятно чем-либо быть вам полезным.

Элина (смотрит на него). Спасибо, что пришли, господин Бондесен. Я вас все-таки ждала. Мне было так грустно, а вы приносите с собой столько жизни. Вы сказали: «доброго утра». Как будто для вас было счастьем сказать это.

Бондесен. Так оно и было — пожелать вам доброго утра.