ГИТЛЕР, Inc. - Гвидо Препарата

1 февраля 1916 года «Дэйли мейл» присоединила свой голос к ликующим воплям российской толпы, радовавшейся смерти колдуна (61).

Незадолго до смерти Распутин пророчествовал Романовым: «Если я умру или вы меня оставите, то потеряете за полгода и сына и трон» (62).

Теперь о военных долгах: в 1916-1917 годах Россия была должна Британии сумму, равнявшуюся приблизительно трети годового дохода Российской империи (63), и это было больше того, что Британия была должна Соединённым Штатам. Франции Россия была должна приблизительно в два раза меньше, чем Британии. Нетрудно понять, какая сторона грела руки на русских бедствиях — такой стороной была Британия. Но к тому времени вопрос об участии России в войне решал не царь и даже не Распутин: приказы исходили из британского казначейства (64). В России тогда говорили, что «Англия и Франция готовы воевать до последнего русского солдата» (65).

12 января 1917 года лорд Джордж Бьюкенен, британский посол в Петербурге, был принят царём, который проинформировал дипломата о том, что вскоре ожидаются «последние, решающие мирные переговоры». Бьюкенен на это возразил, что России следует действовать в унисон с британским правительством и ввести в состав кабинета министров «умеренных левых», чтобы убить этим сразу двух зайцев: сгладить народное недовольство и усмирить волнения и продолжить наступление на Германию. Царь, очевидно, не понял намёка и продолжал упорствовать в своём намерении искать мира с Вильгельмом. Скрывая угрозу, Бьюкенен вскользь упомянул о возможности революции, а также намекнул на то, что за неделю знал о готовившемся на Распутина покушении. Николай не внял предупреждению (66). Подобно своим германским коллегам, он не представлял себе, насколько велика решимость Британии ни под каким видом не допустить диалога между Россией и Германией.

Британский посол в России оказался ключевой фигурой в комбинации, предусматривавшей свержение цар51, если у него не хватит решимости продолжать борьбу с Германией… Для этой цели он собрал группу из преуспевающих банкиров, либеральных капиталистов и недовольных аристократов (67).

Спустя месяц после беседы царя с Бьюкененом российскую столицу потрясла волна стачек: возмущение переросло в знаменитую Февральскую революцию. Когда она разразилась, Бьюкенена не было в посольстве, он был в отпуске. Вдали от беспорядков, к разжиганию которых имел самое непосредственное отношение.

Британский военный кабинет не был ни в малейшей степени напуган возможной перспективой переброски семидесяти немецких дивизий на Западный фронт; напротив, британцы с глубоким удовлетворением восприняли весть о революции: Ллойд Джордж, премьер-министр, воскликнул: «Одна из целей Англии достигнута!» Подобным же образом, вполне разделяя радужные ожидания англичан, президент США Вудро Вильсон, выступая 2 апреля 1917 года с обращением к конгрессу, говоря об отречении царя, объявил о «тех удивительных и благоприятных событиях в России», где наконец была свергнута автократия (68).

Это был настоящий абсурд: в самый разгар беспрецедентной невиданной мировой войны, общества союзных стран должны были поверить в то, что их правители беспокоятся о степени демократизации России больше, чем о риске потерять русского союзника! Публике, однако, следовало бы понять, что англо-американские клубы больше всего на свете боялись русско-германского мира и что именно происшедшее способно .предотвратить пагубное перемирие и обеспечить продолжение войны. Но либеральная пресса не собиралась просвещать публику на этот счёт. На счастье клубов, в 1917 году евразийское объятие так и не родилось, Россия и Германия остались противниками.

Свержение царя было немалым достижением. Но в действительности это должно было стать лишь частью куда более широкого плана, ради выполнения которого по ту сторону русско-германской границы (точнее было бы сказать, «линии раздела») проводилась параллельная миссия, опиравшаяся на сеть, связывавшую Берлин со скандинавскими столицами. Нашлись и другие исключительно способные и старательные люди, которые не покладая рук действовали против евразийской общности. Руководитель этих людей, Александр Израилевич Гельфанд (1867-1924), больше известный по кличке Парвус, начал свои авантюрные похождения с того, что вступил в ряды революционеров. Из Одессы, его родного русского города, Парвуса, естественно, потянуло туда, где говорили по-немецки. Получив степень доктора экономики в Базельском университете, Парвус начал активно заниматься политикой на стороне немецких социалистов. Приблизительно к 1910 году у Парвуса окончательно исчезли последние иллюзии относительно организованного бессилия социализма, и, поссорившись с элитой немецких левых, он исчезает из общественной жизни. Скромно и незаметно он покидает Берлин… и выныривает из небытия в Стамбуле, превратившись в богатого экстравагантного коммерсанта с большими склонностями и способностями к международным интригам.

Едва ли стоит сомневаться в том, что Гельфанд — этот энергичный, но разочарованный в прежних идеалах полиглот, отлично знакомый со всем спектром социалистической агитации и к тому же обладающий бойким пером и экономическим чутьем — мог остаться в стороне от какой-нибудь «сети». Но кроме краткого упоминания о германском министре Брокдорф-Ранцау как о какой-то, впрочем, неопределённой «силе, стоявшей за спиной Гельфанда» (см. ниже), мы не располагаем никакими историческими документами, которые позволили бы нам точно определить контуры такой организации.

Когда началась война, Гельфанд приступил к активной работе. В Стамбуле он сумел гарантировать поставки вооружения и военных материалов правительству младотурок, чем немало способствовал вступлению Турции в войну на стороне Германии. После этого, когда у России начались неудачи на фронте и державы Антанты стали опасаться, что царь откажется от продолжения войны, Гельфанд был выбран для секретной и в высшей степени ответственной миссии в Германии.

Без больших усилий он сумел завязать знакомства среди высшего руководства германского министерства иностранных дел. Вот что Гельфанд предложил немцам: пусть джентльмены с Вильгельмштрассе финансируют и обеспечивают создание дестабилизирующего движения в России, которое сможет свергнуть царский режим и заключить сепаратный мир с рейхом. При поверхностном взгляде может показаться, что это была ещё одна вариация на тему евразийского сотрудничества. Но мотивы и намерения были совершенно иными, если не противоположными.

Позже Парвус утверждал, что целью его махинаций в Германии было раздувание революционного пожара в России, который, как многие рассчитывали, перекинется на Германию, а затем и на всю Европу ради того, чтобы сбылась давно вынашиваемая левыми мечта — образование всемирного социалистического союза. Трудно сказать, насколько искренними были эти высказывания Парвуса. С другой стороны, германские дипломаты были убеждены, что именно они определяют правила и исход игры; естественно, им не было никакого дела до революционных экспериментов — они желали лишь «использовать» «красную» парвусовскую сеть коммунистического агитпропа в качестве «средства оказания давления на царя и для того, чтобы ускорить дипломатические переговоры» (69).

Но именно эти ожидаемые переговоры между Германской и Российской империями и должен был саботировать Парвус. До самого последнего этапа борьбы большевиков за власть в России главной задачей Гельфанда было так направлять поведение немцев, чтобы рухнули последние шансы на прямые контакты с царской империей. Пока наёмные убийцы Распутина и британский посол Бьюкенен, поддержанные командой профессиональных разведчиков, сжигали мосты, наводимые из России в Германию, Парвус и другие занимались тем же в отношении мостов, которые немцы пытались навести между Берлином и Петербургом. Стоявшая перед Парвусом задача облегчалась граничившей с беспомощностью наивностью его германского контрагента из министерства иностранных дел — германского посла в Копенгагене графа Брокдорф-Ранцау.

Датская столица наряду со Стокгольмом была избрана Парвусом в качестве промежуточной базы, откуда плелась завязавшаяся между Берлином и Россией интрига. Отсюда Гельфанд управлял активной и весьма доходной экспортно-импортной компанией, возглавлял научно-исследовательский институт и издавал информационные бюллетени — всё это было надёжным прикрытием его шпионской деятельности. Подобно большинству олдерменов рейха, граф Брокдорф-Ранцау воплощал в себе смесь покровительственного добродушия и провинциальной самонадеянности — короче, он являл собой превосходный образец просто-таки отчаянной немецкой политической близорукости. Он оставил потомству запись тех мыслей, что обуревали его, когда он попал в силки, расставленные для него Парвусом: