Америка - Шалом Аш

— Тише, тише! Ребенка разбудите! — сказала первая женщина, сняла с себя платок и прикрыла им спящего Иоселе. — Мальчик небось замерз — на корабле нежарко.

В людях проснулось сострадание — чувство, присущее народу древнему, сроднившемуся, пережившему столько мытарств и горя. Сердца пассажиров наполнились сочувствием. Люди, ехавшие вместе с Иоселе и Рохеле, приняли их несчастье близко к сердцу, чувствуя, что обязаны сейчас заменить детям оставшихся в другой стране родителей.

Рохеле растерялась от обилия подарков, посыпавшихся со всех сторон. Женщины начали по-матерински хлопотать о детях. Все, у кого в чемодане нашлось что-нибудь сладкое, отдали это Рохеле; одна женщина предложила ей свою постель, другая сняла с себя платок и отдала его девочке; приносили апельсины, куски шоколада — делились всем, что было.

— Все это глупости! — сказал вдруг один из пассажиров. — Надо узнать главное.

Он подмигнул, подошел к Рохеле и прошептал ей на ухо:

— А денег вам в дорогу дали?

— Конечно! — ответила та и показала мешочек, который носила на шее.

— Чепуха! — сказал пассажир, даже не заглянув туда. — Надо вот что… Шмуэл! — позвал он кого-то из угла. — Дай-ка сколько-нибудь!

И уже несколько минут спустя мужчины собирали для детей деньги.

Когда Иоселе проснулся, то подумал, что оказался в раю, где все его носили на руках. «Позвольте! Позвольте!» — кричали люди, усаживая мальчика в центр круга. Пассажиры угощали мальчика, а тот смотрел во все стороны, не понимая, что происходит, и с испугом поглядывал на Рохеле.

— Кушай яблочко, детка, — предложила одна женщина, тем временем осматривая его голову.

— Струпья! — сказала она. — Никаких струпьев нет. Америка богомерзкая! Смазать слегка головку спиртом — и никаких струпьев. Из-за этого отрывают ребенка от матери!

— А что им до еврейского ребенка! Дело им большое до еврейского ребенка! — воскликнула другая, тоже осматривая головку Иоселе.

— А я знаю одного доктора в Берлине — стоит ему захотеть, он одним взмахом руки очистит головку, — рассказывала третья.

— А почему бы ему не захотеть? Ему за это заплатят, — сказал какой-то мужчина.

— Конечно, заплатят! Как это он не захочет? — подтвердили другие.

— Он профессор! Большой человек! Царей лечит. Мне доктор в Нью-Йорке дал адрес и попросил его облегчить мои муки. Ох, и камни же у меня!

— Покажите мне адрес. Я только посмотрю, — попросил один из пассажиров.

Женщина достала из какого-то тайного кармана клочок бумаги и показала адрес знаменитого доктора, который лечит самих царей.

— Ладно. Я поеду через Берлин и загляну к нему с детьми. Посмотрим, как этот доктор за наши деньги не станет лечить голову ребенка! — сказал пассажир и спрятал адрес в карман.

Спустя несколько дней в Берлине, возле красивого дома на Фридрихштрассе, двое детей, девочка и маленький мальчик, «русские эмигранты», стояли у входа и спорили со швейцаром, который смотрел на них с подозрением и ни за что не хотел впускать. Однако девочка очень энергично настаивала, указывая на головку Иоселе и повторяя, что ей нужно к доктору Кагану, который лечит самих царей. После нескольких минут переговоров им все-таки удалось войти в дом, и такая же сцена разыгралась с прислугой доктора Кагана возле дверей его квартиры. В конце концов Рохеле, никого не слушая и крепко держа Иоселе за ручку, все-таки попала в комнаты. Мальчик, на лице которого было написано отчаяние, молча позволял себя тащить: мне, мол, все равно. Им долго пришлось ждать в приемной среди других пациентов. Когда все ушли, детей впустили в кабинет врача. Доктор — низенького роста мужчина, круглоголовый, полный, с хитроватыми глазками, бегавшими во все стороны, и с опущенными вниз усиками — с удивлением принял их, но близко не подпускал. Рохеле, в одной руке комкая деньги, а другой указывая на головку Иоселе, ничуть не смущаясь, начала объяснять:

— Пане доктор, пожалейте! Родители в Америке, а братика не пускают — у него головка… Вылечите его, вы же можете, пожалейте бедного ребенка, мама и папа в Америке! — умоляла Рохеле со слезами в голосе, суя доктору деньги.

Судя по всему, великий профессор, который лечит самих царей, отлично понял язык Рохеле. Деньги он взял, тщательно вымыл руки и начал осматривать Иоселе, качая при этом головой.

— Вы, видно, эмигранты, русские эмигранты, не правда ли?

Хотя Рохеле и не понимала, что это значит, но, чтобы не перечить доктору, подтвердила, а Иоселе покорно склонил голову под руками врача.

Тот прописал мазь и сказал, что потребуется время.

Дети вернулись в заезжий дом, где жили некоторые из их попутчиков по кораблю, включая женщину, которая дала им адрес доктора. Все начали их расспрашивать, радуясь, что знаменитый профессор их принял, и нахваливая Рохеле за смелость.

Среди пассажиров, временно остановившихся в Берлине, был и тот, который взял у сердобольной женщины адрес знаменитого профессора. Он, как и обещал ранее, взял с собой в Россию Иоселе и Рохеле. В паспорте этого человека была запись о детях, а значит, ребята могли перейти русскую границу вместе с ним, выдав себя за его родных детей. Мужчина наказал Иоселе запомнить имя, значившееся в паспорте. Когда на границе мальчика спросят, как его зовут, он должен ответить: «Шмуэл Гольдман».

— Значит, как тебя звать? — в очередной раз спросил он.

— Шмуэл Гольдман, — твердо ответил Иоселе.

— Правильно! Не забудешь?

— Нет, не забуду: Шмуэл Гольдман!

Иоселе еще раз повторил про себя: «Шмуэл Гольдман».

— Так! — сказал пассажир. — А тебя как зовут? — обратился он к Рохеле.

— Хана Гольдман.

— Хорошо! Славные ребята, славные! Иоселе действительно не забыл. Как опытный путешественник, не раз пересекавший границу и знающий, как выходить из положения в трудную минуту, он указал на чужого человека и твердо заявил, что это его отец.

То был единственный случай в жизни Иоселе, когда он отрекся от своего родного отца. Однако мальчик был спокоен: знал, что так надо.

Потом дети сердечно простились со своим «пограничным отцом», который поехал в другую сторону, и с женщинами, встретившимися в пути. Те пожелали им всего хорошего и задарили всякими вкусностями.

Однако, когда ребята на подводе въехали в родное местечко и пришли к тете Шейнделе, Иоселе вдруг сильно разволновался. А тетя, увидев их, ничуть не удивилась, только скривились в ухмылке бледные губы на краснощеком лице.

— Хи-хи-хи! — рассмеялась она. — Я наперед знала, что так будет.

Прошло уже два года с тех пор, как Меер с семьей жили в Америке. За эти два года все изменилось: по-другому, совсем по-другому складывалась в Америке жизнь Меера.

Команда, едва учуяв запах американской свободы, словно по мановению руки, совершенно изменилась, и отец стал им совсем чужим. С тех пор как дети пошли в новую школу, они сильно отдалились от Меера. Он не знал причины, но с каждым днем дети все больше менялись. Они сделались настолько чужими, что Меер даже начал их побаиваться.

Он, Меер, бывший у себя дома правоверным хасидом, знатоком Талмуда, здесь оказался невеждой по сравнению с детьми, которые только-только начали учиться.

Когда мальчики начали ходить в «скул», они стали говорить меж собой по-английски и увлеклись спортом, совсем перестав походить на детей еврея, прожившего большую часть жизни в маленьком польском местечке. Мальчишки болели за местные футбольные команды, ходили на матчи с командами других городов, читали спортивные газеты. Отца своего они считали совсем зеленым и презирали за то, что тот не умеет говорить по-английски и не интересуется тем, чем в Америке интересуются все.

С каждым уроком в «паблик скул», общеобразовательной школе, мальчики все больше отдалялись от Меера. У команды даже появилась самоуверенность, присущая почти всем американским мальчишкам. Как только они кое-как научились объясняться по-английски, то стали пытаться зарабатывать. Придя домой после школы, мальчики бежали в редакцию, чтобы получить там «пейперс» — газеты для продажи, или нанимались на почте разносить телеграммы. Как только один из мальчиков отдал матери первые несколько «кводеров», двадцатипятицентовых монет, так сразу почувствовал себя самостоятельным человеком и никто не мог уже и слова сказать по поводу его «бизнеса». Самосознание и уважение к личной свободе, которые американская школа прививала будущим гражданам страны, сразу же дало ростки в душах провинциальных мальчиков, для которых еще совсем недавно отец был единственным авторитетом. Они готовы были, как любой американский мальчишка, бороться за свою свободу до последнего, ведь именно этому их учили в школе, и слово отца потеряло для мальчиков всякое значение. Они ходили в синагогу, когда вздумается, молились, когда заблагорассудится, перед едой не мыли руки и не произносили благословений, разгуливали с непокрытой головой, все время убегали куда-то — в общем, делали, что хотели.