Мат - Юрий Алкин

— Почему бы и нет? — спокойно спросил Кларк.

— Хотя бы потому, что есть много вещей, о которых не говорят и о которых все, тем не менее, знают. И оттого, что они произнесены вслух, ничего не меняется. Это хорошо для телевизионных шоу, но при чем здесь менеджмент?

— Некоторые вещи не обсуждают в телевизионных шоу. И могу поспорить, что большинству из вас никто никогда ничего подобного не говорил.

— Правильно, — согласился Роберт. — Ну и что с того? Давайте я вам скажу, что вы хотели бы переспать с ней, — он небрежным кивком указал на хохочущую Джоан. — Это ведь правда. И никто никогда не говорил ее вам в лицо. Чем же она вам помогла?

Кларк улыбнулся, глядя в сторону Джоан.

— Предположим, вы правы. Хотя у меня может и не быть подобного желания. У вас недостаточно информации.

— Хорошо, вы, может, и не хотите, но Эд точно хочет. Я же видел… Правда, Эд?

Эд неопределенно крякнул, растягивая губы в смущенную улыбку. Ему было явно не по себе.

— Видите? — Роберт сделал еще глоток. — Правда в глаза. А толку-то?

— Ваш пример любопытен, но неубедителен. С таким же успехом можно говорить о некоторых физиологических потребностях.

— Или о жажде власти.

— Или о жажде власти. Но что именно вы ожидали? Откровения? Это ведь деловой курс, а не семинар по новейшему спиритуализму.

Простите, — возразил Роберт, — если бы это был не более чем деловой курс, я бы ничего особенного и не ожидал. Более того, я бы счел сегодняшние занятия весьма интересными. Но вы-то претендуете на большее. И пока что этого большего я не вижу. При этом теория сегодня закончилась.

— Вы, похоже, любите Шекспира? — неожиданно спросил Кларк.

— Не особо. Скорее знаю.

— Но представление о драме вы имеете?

— Некоторое.

— Так вот, для того чтобы сыграть хорошую драму, всегда надо подготовить сцену.

Кларк умолк, доброжелательно глядя на Роберта.

— Значит вы — постановщик?

— В некотором роде. Но только в очень некотором.

— И завтра начнется драма?

— Завтра начнется практическая часть.

— Хорошо, — Роберт поднялся, — было приятно с вами побеседовать. Вы, конечно, понимаете, что опять делаете то же самое?

Кларк вопросительно поднял брови.

— А именно?

— Претендуете на большее.

— Это часть моей работы, — ответил Кларк, вежливо улыбаясь.

— А он ей и говорит: «Только для вас». И с этой фразой падает, — закончил Крис под взрыв смеха.

— Что только ни говорят под мухой, — сказал Брендон, когда хохот утих. — Особенно если пьют раз в пять лет. Я когда работал во Франции, у нас был один парень, спиртного в рот не брал вообще. А потом вечеринка как-то раз была, и дамочка одна вокруг него увивалась; в общем, понесло его, да так, что затормозить вовремя не успел. Так вот, такого я ни до, ни после — вообще никогда не слышал. Сначала он принялся утверждать, что лицо это — не его. Пощупать предлагал. Мы стали смеяться — он сердится. А когда спрашивать стали, о чем это он, вообще выдал, что лицо ему лет десять назад переделали, а потом в каком-то закрытом институте он три года занимался… угадайте чем? Бессмертного человека выводил. И главное, нес он это все так серьезно-серьезно. А утром ничего не помнил. Вообще ничего.

— Бывает, — сказал Алекс. — Особенно если определенные фильмы часто смотреть.

— Что пили-то? — поинтересовался Пол.

— А я что, помню? — пожал плечами Брендон. — Я как раз после этого рассказа сам отключился. Мальчишка был еще, только после колледжа.

— К вопросу о пьянстве, — объявил Алан, — кто будет еще мартини?

— Неси, — весело отозвалась Джоан, — мартини хорош. Роб, что ты там один бродишь? Иди к нам. Мы обсуждаем вред пьянства и запиваем мартини.

— Теория и практика, — сказал Роберт, подходя к столу.

— Вот именно! — провозгласил Алан. — Все, как днем!

Роберт опустился в кресло.

— О теории и практике есть любопытный анекдот. Встречаются как-то адвокат и врач…

Что, уже утро? Нет, еще темно. Совсем темно. Который час? Вечно в гостиницах любят радовать постояльцев часами с красными цифрами. А эти еще и светят, словно прожектор. Половина третьего? Странно… Еще спать и спать. Что же это было? Какой-то звук? Нет, не было никакого звука. Отчего я тогда проснулся? Тихо… Нет, вот где-то капает вода. Редко-редко. Кап… кап… Дорогое вроде бы место, где здесь может капать вода? И небо вечером было чистое. Почему же все-таки не спится? Как тогда, в Пекине. Когда это было? Три, нет, уже четыре месяца назад. Никогда с переходом на другое время сложностей не было, а тут вдруг сработало по полной. Просыпаешься себе в четыре утра и заснуть уже никак не можешь. И главное — спать-то хочется, хочется невероятно, а вот не можешь, и все. Что-то внутри ехидно напоминает тебе, что ты — не более чем надстройка над сложнейшим механизмом, который отнюдь не видит в тебе хозяина. В лучшем случае ты с этим «чем-то» можешь полюбовно договориться. А не повезет — тогда лежи и наслаждайся видом потолка. Вот такое было любопытное откровение в Пекине.

Было, впрочем, еще одно. Ворота Тяньаньмэнь. Врата Небесного Спокойствия… Проходишь средней вежливости досмотр, поднимаешься по крутой лестнице, стиснутой красными стенами, оказываешься на верхней веранде. И здесь перед тобой распахивается во всю свою ширь эта ненормальных размеров площадь. Тысячи людей идут по ней под огромными развевающимися на холодном пекинском ветру красными флагами. Тысячи — и все же не занимающие и одну десятую этого необъятного дремлющего пространства.

И все о чем ты думаешь, все, о чем можешь думать, это вовсе не о том, что площадь эта — самая большая в мире. И не о том, что стоишь ты в месте, долгие годы почитаемое за центр Поднебесной Империи. И даже не о том, что здесь творилось в одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом году от рождения человека, до которого большинству людей в этом городе нет никакого дела. А думаешь ты о том, как в середине прошлого века ничем не примечательный начинающий лысеть человек стоял здесь на этом самом месте и выкрикивал слова в бушующее море толпы, запрудившей эту площадь. И толпа эта, слившаяся в едином грозном порыве, отзывалась радостным гулом каждый раз, когда он делал паузу. Они были готовы идти за ним, куда бы он ни позвал, они были готовы исполнить любое его приказание, они были готовы созидать или разрушать — ему стоило лишь пожелать этого. И он знал это и, подобно скульптору, лепил из податливой глины людских душ то, что хотел слепить.

Он стоял на этой площадке, в окружении свиты и все же один — такие, как он, всегда рано или поздно оказываются в одиночестве, — и никому не ведомо, что он думал в тот момент, описанный нынче в бесчисленных книгах и статьях. Не было еще огромных зданий по сторонам площади — он велел воздвигнуть их позже. Не было еще серой громады монумента в центре — прошел не один год, прежде чем он решил, что там ему самое место. И не было еще окруженной деревьями монументальной гробницы на дальнем конце Тяньаньмэнь — в нее он лег, словно фараон в пирамиду, почти тридцать лет спустя. А были только люди. Которые своей верой сделали его тем, кем он в конце концов стал. Он хотел править, а они хотели, чтобы ими правили. Они всегда хотят, чтобы ими правили.

И вот ты стоишь на этом месте, ощущая под ногами тот же пропитанный историей настил, смотря на ту же площадь, слыша вокруг тот же язык. Ты пытаешься представить себе, о чем он думал в тот момент, к которому шел долгие годы. Ты думаешь, думаешь, думаешь… И неожиданно приземистые здания, окружающие площадь, и серая ступенчатая колонна монумента, и мавзолей вдруг как будто мягко проваливаются под землю. Исчезают хлопающие на ветру флаги. Растворяются в прозрачном воздухе несущиеся между площадью и воротами машины. И на площади вдруг меняет разноцветную пестроту своего одеяния на однообразные грязно-зеленые оттенки. И этих однообразных, одинаковых, безликих фигурок становится все больше, и больше, и больше… И вот уже вся площадь запружена людьми. Их тысячи, десятки тысяч… И они все смотрят на тебя, ловят каждое твое слово, сжимают в руках твою книгу. И от этой веры, и граничащего с обожанием благоговения, и от тысяч взглядов, сливающихся в один полный восторга взгляд, твоя речь становится еще уверенней. Ты чеканишь слово за словом, и каждое из них летит в толпу, словно камень из пращи.

Лежащий за твоей спиной Запретный город — бастион бастионов, опора опор, древнее сосредоточие императорской мощи вдруг, словно по мановению невидимой руки, обращается в бутафорское скопище красных строений. Век за веком правили из него огромной страной императоры, слепя, словно звезды, даруя жизнь или обрекая на смерть, начиная войны и подавляя восстания. Страшна и божественна была их власть, дарованная Небом. Умирал один император — и тотчас же на его место заступал другой, подхватывая эстафету неумолимой власти… И где же теперь она теперь — эта потомственная мощь династий? Сгнила, обветшала и рассыпалась в прах. Последний император стал посмешищем для всей Азии, марионеткой которой играли все, кому не лень. Но власть, истинная власть осталась.