Обручение с вольностью - Леонид Юзефович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мысль о приобретении быков и коров тирольской породы родилась у Николая Никитича года полтора назад. Соответствующая инструкция полетела через моря, страны и народы, достигла главной конторы демидовских вотчин в Петербурге, и теперь, в июне 1823 года, закупленные быки и коровы числом четырнадцать голов брели на восток по Сибирскому тракту.
А в другую сторону, на запад, почтовые тройки уносили белый пакет с прошением Евлампия Максимовича.
В столице вскрыли на пакете печати екатеринбургской почтовой конторы, и куверт, передаваемый из рук в руки, отмечаемый в книгах под все убывающими но-, мерами, медленно поплыл коридорами канцелярий,по- ка не очутился в одном из департаментов министерства юстиции. Там прошение было присоединено к прочим бумагам, требующим непосредственного решения самого министра, князя Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского.
XII
После проявленной на «казенном дворе» доблести к Евлампию Максимовичу стал ходить народ, жаловаться на творимые в имении неправды. Народ ходил всякий. Явился, к примеру, один солдат горной роты, сказывал, что демидовские приказчики солдатских детей в крепостные пишут, а начальство ротное им в том никакой препоны не чинит. И вообще во всем попустительствует — позволяет солдаток к дровосушным печам на работы брать, чего по закону делать не положено.
Евлампий Максимович солдата выслушал и решил проверить, каков он солдат.
— Ну-ка скажи, что есть присяга.
— Присяга есть клятва, данная перед лицом божиим на кресте спасителя и на святом его Евангелии, служить богу и государю верою и правдою, беспрекословно повиноваться начальникам...
— Ладно, — прервал его Евлампий Максимович.— А знамя что есть?
— Знамя есть священная хоругвь, — бодро объяснил солдат.
Лишь после этого испытания Евлампий Максимович жалобу принял и в тетрадку записал.
Еще пришел мастеровой с Выйского завода. Жаловался, что, после того как в имении золотые пески открылись, приказчики себе за пошлину взяли с ножницами ходить и волосы стричь.
— Опасаются, — пояснил, — как бы в волоса золото не прятали. Братану моему полголовы остригли, да где и с кожей!
— Крадут, поди? — усомнился Евлампий Максимович.
— Кто крадет, тот дельнее ловчится... Вы бы, ваше благородие, отписали про все господину владельцу.
Евлампий Максимович сказал сердито:
— Ты мне не указывай! Куда след, туда и отпишу.
И еще приходили люди. Жаловались на малые денежные платы, несовместные с дорожанием хлеба. Про шабашные дни говорили, что их в страду не дают, и про мучительство разное. Однако Евлампий Максимович с новыми прошениями решил пока повременить. Во-первых, он крепко надеялся на приезд комиссии от министерства юстиции, а во-вторых, хотел собрать побольше примеров для уличения Сигова с Платоновым. Именно в них виделся ему источник всех непорядков. Прежние мытарства успели уже потускнеть в памяти, и теперь Нижнетагильские заводы казались Евлампию Максимовичу печальным островом посреди океана житейского благоденствия или заболоченной малой полянкой, куда сквозь густую хвою не проникают благодетельные лучи уставов и узаконений. А вечную эту тень, способствующую цветению вод и гниению почв, создавали опять же Сигов с Платоновым. Прочие были так, подлесочек.
Давным-давно в журнале «Маяк современного просвещения и образованности» Евлампий Максимович прочел историю про одного персидского шаха. Этот шах приказал на базарной площади своей столицы протянуть цепь, соединив ее с висевшим у самого трона колокольчиком. Всякий неправедно обидимый из его подданных мог дернуть цепь, и шах, подвигнутый звоном колокольчика, немедля устранял неправду в своем государстве. Теперь Евлампию Максимовичу все чаще представлялось, что сам он такой колокольчик. Толкаются в цепь неправедно обидимые и ждут, слушают, не воззвонит ли колокольчик в губернском присутствии, в далекой Флоренции или у самого государева престола. Многие, правда, полагали, что и нет там никаких колокольчиков. Но Евлампий Максимович таких мыслей не одобрял. От таких мыслей прямая дорога была к смутьянству.
Князь Лобанов-Ростовский, генерал от инфантерии, сенатор и многих орденов кавалер, ознакомился с прошением отставного штабс-капитана Мосцепанова и начертал на полях следующую резолюцию: «Заведения в виде домов призрения подлежат ближе к министерству внутренних дел, и потому прошение сие препроводить по принадлежности к графу В. П. Кочубею, который уже войдет в сношение с кем следует».
И прошение препроводили по принадлежности.
XIII
Когда тот мужик, прижимая к груди гуся, помянул свою бабу, приведшую Мосцепанова на место экзекуции, Сигов этому значения не придал. Но как скоро до него дошли слухи, что к Мосцепанову потянулись жалобщики, он слова мужика припомнил. Если не к нему, управляющему Сигову, шли люди о заступничестве молить, а к Мосцепанову, у которого и власти никакой не имелось, значит, худо обстояло дело, и власть его, Сигова, была не во власть уже.
Он почувствовал вдруг, что окружен людьми ненадежными, мимо которых и пройти опасно, не то что довериться им. Между тем всего четыре года назад Сигов по указанию Николая Никитича отобрал по заводу двести одиннадцать человек беспокойного нрава, отосланных после в Златоуст, на казенные заводы. Николай Никитич ровно двести человек велел отобрать. Но работных людей беспокойного нрава оказалось чуток больше, и Сигов на свой страх и риск присоединил к указанному числу еще одиннадцать человек.
Вскоре после этого Николай Никитич овдовел. И такое событие многими было поставлено в прямое отношение с помянутым распоряжением. А у Сигова жена не умирала и вообще все шло превосходно, что опять же воспринято было поначалу, как доподлинное свидетельство его невиновности. «Что с него возьмешь, — говорили в имении. — Велели ему, он и отобрал... Против Демидова не попрешь, сомнет!» И даже сочувствовали Сигову, принявшему такой грех на душу.
А о том, что велено было лишь двести человек отобрать, никто и не знал.
Все четыре прошедшие с той поры года Нижнетагильские заводы по нравственности и послушанию жителей могли считаться образцовыми. И теперешнее появление у Мосцепанова жалобщиков особенно настораживало Сигова. Какие-то разговоры стали мерещиться, взгляды косые. Так неспокойно сделалось, что бабка Федосья, жившая у него в комнатном услужении шестой год, вдруг показалась человеком подозрительным. Тем более она Татьяне Фаддеевне родственницей приходилась. Для испытания Сигов начал выкладывать на видных местах деньги и следил — будут ли целы. Один раз женину сережку на окно положил, золотую. Но деньги и сережка не пропали, а бабка Федосья как-то вечером рухнула перед Сиговым на колени и взмолилась:
— Не пытай ты меня, Семен Михеич!