И любовь их и ненависть их… - Мария Барышева

— Маринка, привет. Значит, и тебя это задело, — сказала Юлька и поднесла к губам чашку, глядя на меня сквозь ароматный глинтвейновый парок. Она не поздоровалась с Витькой — следовательно, они уже сегодня виделись, и я вдруг подумала: а не крутят ли они роман? И удивилась тому, что в душе шевельнулось чувство, которое в народе называют «жабой». Понятие собственности — одно из доминирующих в нашей жизни.

Юлька бросила одно-два замечания относительно Шуркиной смерти, и оказалось, что она настроена так же, как и Витька. Она говорила, говорила, а я смотрела мимо нее и думала… Сказать, что я тогда видела? Не бар «Три пальмы», не Витьку с Юлькой. Я видела Шурку: как он заходит на кухню — может, чайник поставить, хотя нет, скорее всего, он лезет в холодильник, а плющ наблюдает за ним с потолка, как затаившаяся змея, смотрит на его согнутую спину. Я видела, как Шурка выставляет на стол какую-то снедь, а плющ отделяет побеги от потолка и ползет-шуршит к трубе и обматывает ее и сплетается, а Шурка ничего не слышит, потому что он, может быть, только что, как говорят, «раскумарился», и ему на все наплевать. Я видела, как Шурка подходит к плите, и тут длинные, сплетенные воедино побеги падают с трубы и обвиваются вокруг его шеи и натуго сдавливают ее — так быстро, что Шурка не успевает вскрикнуть. И я видела, как они тянут его наверх — тянут и давят, и Шурка дергается все реже и реже, как механическая игрушка, у которой кончился завод… А потом я тряхнула головой и сказала себе, что у меня больное воображение. И если даже и предположить на секунду, что Шурку задушил плющ, этакий вечнозеленый питон, чего быть не может, то что же тогда увидела Анька? Амариллис, вылезающий из горшка? Тянущий к ней свои листья и колокольчатые цветы, как приглашение на бал, с которого ей не суждено вернуться? Господи, да рядом с такой версией и Кинг, наверное, показался бы документалистом, не смотри на меня так, Ира.

И вот тогда я вспомнила лицо Леры, когда она летела навстречу смерти. Память разглаживает зрительные детали воспоминаний, как волна узоры на песке, и я уже плохо помнила черты этого лица, но ненависть, которую была на нем, я запомнила навсегда. И впервые подумала: а возможно ли такое, чтобы ненависть пережила своего хозяина? Ведь может же солнечный луч, сфокусированный в линзе, разжечь костер, и огонь будет гореть уже без помощи линзы. Что, если Лера стала такой линзой, и ненависть воспламенилась и уже может жить самостоятельно и Лера ей для этого не нужна? Что если она теперь будет по очереди выдергивать нас из жизни, как рыб из садка? Ведь, в сущности, мы так мало знаем об устройстве мира, в котором живем. Ведь было же доказано, что растения могут реагировать на музыку, на отношение к ним. А что, если они умеют и ненавидеть. Что, если они вступили в симбиоз с некой силой и теперь охотятся на нас? Повторяю, тогда я не была мистиком. Но я делала допущения.

Я сказала об этом остальным. И тут же сказала, что это чушь собачья. И тут же объяснила, почему это может и не быть чушью, и Витька сказал, что он думает примерно о том же, только я должна прекратить спорить сама с собой и обратить свое внимание на них. Потом Юлька чихнула, и он пожелал ей здоровья и похлопал по плечу, а я вдруг рассвирепела, и, наверное, это отразилось на моем лице, потому что Витька удивился и убрал руку. А затем хлопнула дверь и послышалась ругань, и кого-то стукнули о стенку, и к нам подсел Женька, вытащил трубку и спросил, какого черта нам от него понадобилось.

— Ты что же — всем позвонил? — спросила я Витьку. Он кивнул.

— Да. Но я не знаю, кто из них придет. И я не дозвонился до Ромки и Киры. Ромка живет с какой-то бабой, я знаю телефон, но там никто не отвечает. А Кира обитает у крутого мэна, я говорил с ее отцом, и он обещал туда позвонить.

— Вот уж кто точно не придет, — заметила Юлька.

Женька тем временем заказал себе стопочку водки и огромную кружку пива и теперь смотрел на них, как витязь на распутье.

— Что у вас тут творится? — спросил он и потянул к себе водку. — Все что ли решили в ящик сыграть?! Я в городе месяц и уже два трупа! А мне тут еще полмесяца сидеть! Надеюсь, никто не навернется? Че, Шурик в натуре повесился? Он и раньше был конченый, а тут, значит, вообще башню сорвало. Он винтил или хопал? Или по колесам?

Мы рассказали, в чем дело и мы говорили хором и пытались рассказать все как можно быстрее, и Юлька подавилась глинтвейном и начала кашлять, и Женька, добрая душа, хлопнул ее по спине, и Юлька чуть не улетела из-за стола. Потом Женька фыркнул, обозвал нас идиотами и, наверное, сказал бы еще что-нибудь в таком духе, но тут у него в куртке запищал телефон. Он вытащил его, долго кого-то слушал, потом сказал «Козлы!» и кинул в карман.

— Я не въезжаю, чего вы подсели на измену*? — сказал он. — Шурка просто убился наглухо, вот и все. Я во все эти заморочки не верю. Что ж меня, завтра какой-нибудь кактус замочит?!

— Мы этого и не утверждаем наверняка, — заметила я. — Просто предполагаем. Уж больно это похоже на наказание за Леру — одна, второй…

Женька помрачнел и отпил сразу полкружки пива.

— Тогда за дело бы было, — сказал он. — Козлы мы тогда были. До сих пор иногда так х…во на душе — пойду да напьюсь. Верите, нет?! Или думаете, раз тачка нехилая, значит и по барабану все?!

Он уткнулся в свое пиво и не хотел больше смотреть на белый свет. К столику подбежал мальчишка и сказал: «Дядя, дай на хлебушек». Женька сердито шуганул его.

— На хлебушек…знаю я этот хлебушек, с одного конца запаливается! — ворчал он. — Вы гляньте на его куртку — да я в детстве о такой и не мечтал! Нищий, тоже мне…

Он бы еще долго рассуждал на эту тему, если б в этот момент почти один за другим не пришли Лешка и Людка. Людка в своей лохматой длинной шубе походила на медведя, который, задумавшись, забыл, что ему положено ходить на четырех лапах. Лешка сегодня был в очках и имел бледный, взъерошенный вид.

— Это правда? — спросил он, даже еще не сев.

Пришлось всю историю рассказывать заново. Женька, уже все слышавший и настроенный скептически, извлек пухлое портмоне, спросил, кто что будет пить, и ушел заказывать парням пиво, Юльке — еще глинтвейн, мне — «отвертку», а Людке — шоколадный крем-ликер.

После нашего рассказа Людка, как и следовало ожидать, испугалась — она всегда была очень легковерной. Она даже пустила слезу. Она сказала, что всегда жалела, что связалась с нами. И сказала, что ей было очень жаль Леру. Людка была готова сожалеть о чем угодно и в чем угодно раскаяться — даже в том, что земля круглая — лишь бы уберечься. Ей было все равно, из чего сделаны стенки ее убежища — только бы ей ничего не грозило.