Мгновения счастья - Лев Правдин

— Конечно, хочу.

— А сам не спрашиваешь. Почему?

— Если надо, ты сама скажешь.

— Нет, так у нас не пойдет. И совсем не в том дело, что надо, а что не надо. Все подряд надо, вот что!

Она знала тут все тропинки и уверенно шла в темноте, опираясь на руку своего спутника. Сильная, здоровая женщина, и все ее желания и речи тоже источали силу и здоровье.

Никогда еще Семенову не было так хорошо, как в этот вечер, когда он шел рядом с Марией Гавриловной. Живая тяжесть ее тела была совсем не обременительна и даже как бы приподнимала его над землей. Необъятная степь держала городок в своих теплых ладонях и согревала дыханием цветущих трав.

— Я так не хочу. Нам — и тебе и мне — надо, чтобы ты всегда обо всем расспрашивал и чтобы я тебя тоже расспрашивала. Чтобы каждый знал, что ему все интересно, что у нас происходит. Тогда будет легко разговаривать и хорошо жить.

— Пусть так и будет, — утвердил Семенов это требование, которое показалось ему прекрасным. — Так что же сказала тебе Нина Ивановна?

— Она умная женщина. И к тебе неравнодушна.

— Это она тебе сказала?

— Это не говорится. Об этом можно только догадываться.

— Догадываться? Мало ли что в голову придет!

— Подожди, возражать будешь потом. Если захочешь. А пока выслушай меня. Сначала она только и спросила, как я отношусь к тебе.

И Мария Гавриловна пересказала весь свой разговор с Ибрагимовой так, что Семенов живо себе его представил.

— Я не отношусь, — несмело улыбнулась Мария Гавриловна. — Я просто люблю. До его приезда я и не жила вовсе, вот теперь только жить начала. Ожила.

— А мне говорили, что вы мечтать любите. Фантазировать при луне.

— Да нет, совсем не то. Не мечтательность это, а тоска.

— Тоска? О чем же? — насторожилась Ибрагимова. — Или, вернее, отчего? Тоскуют обычно только бездельники.

Все еще продолжая улыбаться, Мария Гавриловна покачала головой:

— Нет, неверно это. Дел у меня всяких хватало, да ни к чему не лежала душа. А теперь вы увидите, какая я бездельница! Вот что я скажу: все женщины тоскуют по любви. И если ее нет, то ждут, надеются, если даже не осталось никаких надежд.

— Это вы так думаете? — невесело спросила Ибрагимова.

— Я уверена в этом!

— А я вот совсем не уверена.

— Вы? — Мария Гавриловна даже задохнулась от негодования. — Вы такая красивая и молодая, умная такая и, я вижу, добрая. Как же вы так можете? Да это неправда, нехорошая это неправда. Ох, что это я? Как я с вами говорю… неладно. Как я посмела?..

— Ну и хорошо, что посмели, ну и отлично. И теперь мне все понятно. Я для того и захотела с вами поговорить, чтобы самой во всем убедиться.

Ни о чем больше Ибрагимова не стала расспрашивать и дальше все сама говорила, а Мария Гавриловна слушала и только удивлялась тому, как ее правильно поняли и правильно оценили ее решимость. Жить с мужем без любви — это безнравственно, а то, что Мария Гавриловна сделала, на что решилась, это и есть поступок самой обыкновенной человеческой нравственности. И еще она сказала, что с Сашко говорить вообще бесполезно, ничего он все равно не поймет. Но, конечно, ни перед чем не остановится и поедет жаловаться во все вышестоящие организации. Так что надо ко всему приготовиться.

24

Потом Ибрагимова спросила:

— Вы же очень рвались уехать отсюда, из глуши этой дикой? А теперь как?

— А теперь, я уже сказала, где Семенов, там и я.

— Понятно. С милым рай и в нашем городочке?

— Тут теперь моя родина. В этом нашем городочке.

— Это как же так?

— А вот так: где пришла к человеку любовь, там и родина, родные места.

— Вот вы, оказывается, как рассуждаете. А я ведь не любила вас и даже отчасти презирала, — призналась Нина Ивановна. — Как это, думаю, интересная, культурная женщина может с таким жить?

— А этого я и сама не понимаю, — простодушно удивилась Мария Гавриловна. — Привыкла, что ли? Смотрю, не я одна, многие так живут, о любви, если она у них и была, давно уж позабыли. Привыкли и живут. Привычка — любви замена.

— А ведь это страшно — то, что вы сейчас сказали.

— Это мне теперь страшно, как подумаю, что так бы и жизнь прошла, и не узнала бы я, что такое любимый человек. Муж… А прежде никакого страху не было, одна только тоска. Замерла и жила. Нисколько не любила, и давно это поняла, и сама себя презирала за это. Нечестно ведь это — жить без любви. Это все равно, что продаваться. Жила потому, что думала, будто он меня любит. Я и сейчас думаю, что любит, да только по-своему. То есть он думает, будто любит, а в самом деле это совсем другое. Он просто какой-то такой закон соблюдает: жена, значит, надо ее любить, и она меня должна любить. А что это за любовь такая, если «надо» и «должна», — в этом он не разбирается. Должна — и все тут. Но это я только теперь поняла. А раньше верила в его любовь. Он еще расписку с меня потребует, что я ушла от него совсем не потому, что он — плохой муж, а потому, что я — неверная жена — по-настоящему, всем сердцем другого человека полюбить осмелилась.

— Расписку? Для чего?

— Не знаю. Для начальства, наверное. Для оправдания. Он мне про какого-то своего друга рассказывал, от которого жена ушла. Так тот потребовал расписку. Оправдательный документ.

— Ох, чепуха какая!

Так шла у них сердечная беседа, и они забыли все на свете, а потом Нина Ивановна опомнилась и тихо проговорила:

— Вот хорошо как мы побеседовали.

— И еще побеседуем, — горячо заверила Мария Гавриловна. Сказала и смутилась. В живых раскосых глазах своей собеседницы заметила она такую пустоту, какая бывает только, если человека одолела вдруг непроходимая тоска.

— Побеседуем, — как бы издалека сказала Нина Ивановна, и в голосе ее тоже была пустота. Но она тут же овладела собой, подняла руку: — А теперь я вам счастья желаю…

Мария Гавриловна пошла к двери и остановилась на полпути. Обернулась. Сидит Нина Ивановна такая одинокая, печалью украшенная, что у Марии Гавриловны сердце замерло и ноги не пошли. Сама не соображая, что она делает, кинулась к Нине Ивановне и жаркими губами поцеловала ее…

— Тут мы обе поплакали немного.

— Не может этого быть, чтобы Ибрагимова плакала! — изумился Семенов. — Показалось тебе.

— Ну и что же тут такого? Не женщина она, что ли?

— Да как же так?

— А вот так и плакали: я от счастья и от жалости к ней, а она от своего одиночества.

— Ибрагимова плакала? — все еще недоверчиво проговорил Семенов.

— Похоже, будто ты мне вдруг перестал верить?

— Ну что ты! Этого никогда не может быть.

Они уже дошли до своего дома и остановились у крыльца, у того места, где прежде по вечерам проводила Мария Гавриловна многие свои тоскливые часы.

— Не от того она плакала, — продолжал Семенов, — не от своего одиночества. Совсем от другого, я думаю…

Это он проговорил так тихо и задумчиво, что Марии Гавриловне захотелось бессильно опуститься на ступеньку. Словно тень бывшей тоски положила на ее плечи тяжкие свои руки.

— От чего же? От чего же, как ты думаешь? — торопливо заговорила она. — От несбывшегося… Ведь это я тебе сказала. Надоумила. Будто она к тебе неравнодушна. Сам-то ты ничего не заметил. Это значит, теперь я в чем-то виновата?.. Нет, не то, совсем не то я говорю. Ничего такого я у нее не заметила. Она ко мне всей душой… Ну, что же ты молчишь?

Семенов засмеялся и обнял ее плечи, сразу отогнав темный груз тоски.

— Вот наговорила-то! Разве она свое несчастье оплакивала? Не такой она человек.

— Я сказала «от несбывшегося». На что надеялась — не сбылось.

— Все у нее сбылось, как только может быть лучше. Такая у нее жизнь была умная и веселая, какая только и может быть при настоящей любви. Вот сядем тут, на ступеньке, и я тебе все расскажу, как она сама мне рассказала.

Когда Мария Гавриловна узнала, какая была жизнь у Нины Ивановны и как ее разрушила война, то она присмирела, но ненадолго.

— Не может быть, чтобы для нее теперь все кончилось, — уверенно объявила она. — Это было бы очень несправедливо.

После этого оба они задумались под треск и звон цикад, который напомнил Семенову домашнего сверчка — «живую душу», обитающую в домике, где живут его дети и его мать. Нет, перед ними-то он нисколько не виноват за то, что он так счастлив. Он сказал об этом, и Мария Гавриловна согласилась с ним:

— Конечно. Какая же в том вина, если мы только восстановили справедливость.

— И ты уверена в этом?

Она только рассмеялась тепло и бездумно, как может смеяться уверенная в своем счастье женщина.

— Мы любим, и этим все сказано.

Но Семенов все никак не мог представить себе Ибрагимову, плачущую от одиночества или от любви, все равно от чего. Мария Гавриловна только посмеивалась и поглаживала его руку.