Пытаясь проснуться - Нейро Пепперштейн

– И там есть ты? – спросил я.

– Да, я здесь живу, – ответил он.

Я спросил, как он туда попал. Двойник ответил, что в этом зале нет дверей, а есть только проем.

– И ты всегда ходишь туда-сюда? – спросил я.

– Да, когда хочу.

– Кто ты? – спросил я.

– Я – Бог, которого ваши называют Дедушка Мороз, – и спросил: – Тебе не холодно?

Зилс

Когда-то давно, очень давно Шалтай-Болтай уселся на стену. И сидел он на этой стене вплоть до совсем недавнего времени. А что такое недавнее время? А что такое совсем недавнее время? Совсем недавнее время – это то самое время, когда все очень обеспокоились. И даже, кажется, собрались умереть. И вдруг пришло спасение. Кто бы мог подумать, что именно Шалтай-Болтай, это неряшливое яйцеподобное существо, упорно сидящее на стене в течение нескольких столетий, многими забытое, многими презираемое, что именно это Яйцо станет спасителем человечества. Это особенно странно в свете того, что Шалтай-Болтай не относился к человечеству. Он был всего лишь яйцеподобным существом, и слово «человек» к нему мало кто применял. Хотя встречались такие оригиналы и чудаки, но о них вспоминать мы не будем…

И вдруг Шалтай-Болтай свалился со стены. Свалился во сне? Возможно, свалился во сне, но был ли это сон? Или глубокий делирий, галлюцинаторный транс, летаргия, или же бездонное медитативное погружение? Паника нынешних дней нарушила его глубокое погружение, и он вывалился из транса в реальность. Но в реальности он разбился. Может быть, «разбился» не совсем правильное слово. Его расплющила реальность. Его расплющило реально. Он и до этого плющился и плющился, вжимался в карнизы домов, кокетливо заплетал свои ноженьки. Вдруг он как рухнет! Выяснилось, что изнутри он весь наполнен сверкающей слизью. А слизь, если ее читать наоборот, будет «зилс». В наши беспокойные времена считается неприличным употреблять слова как они есть. Их надо употреблять в звучании наоборот. А слово наоборот – «торобоан». «Торобоан» – древнее полинезийское слово, означающее внезапное и всеобщее спасение (избавление).

Падение случилось промозглой лондонской ночью. Лондон, конечно же! Где же еще?! А Лондон наоборот будет «Ноднол». Этой ночью одинокая и сексуальная девушка Биссектриса заглотнула таблетку «Ноднола», натянула на себя тонкий плащик, схватила первый попавшийся зонт и выскочила из затхлой квартиры на одну из улочек рынка Биллингсгейт. Порывом ветра ее открывшийся зонтик вывернуло наизнанку. Он стал как бы чашей, и белая сверкающая слизь полностью заполнила ее. Но это было только начало. Начало спасения. Белая сверкающая слизь стала ручейками разливаться по улицам Лондона (Ноднола). Началось разливание Зилса по миру. Он расплескался, чтобы спасти весь мир. Все-таки обращаем внимание на слова – не разбился, не раскололся, не растворился, а именно РАСПЛЕСКАЛСЯ. Когда Зилс заполнил один из самых глубоких каналов Лондона, одинокая и сексуальная Биссектриса бросилась в него, предварительно сорвав с себя всю одежду и отбросив даже зонтик: «Я любила тебя с детства, я знала, что ты хороший, что ты спасешь весь мир!»

Биссектриса и Шалтай уже спасли бы мир, им понадобилось бы всего несколько секунд, но тут появилась злая волшебница Гипотенуза. Гипотенуза была одновременно тайным руководителем русской мафии. Полное ее имя было Гипотенуза Исидоровна Петренко-Дункан. У нее было мягкое мучнистое женственное лицо, пухлые губы и длинная шелковистая волнистая рыжеватая борода. Гипотенуза Исидоровна не была злой женщиной, изначально она желала всем добра, но как-то раз ей явился изумрудный человечечек (мы просим у читателя прощения за это сложное слово, но иначе не получается), и он объявил ее злой волшебницей. Она постепенно смирилась со своей участью и полюбила курить сигареты Vogue (она нежно называла их вагинушки). Мы пишем эти слова со слезами на глазах, последний раз мы (авторы этого рассказа) так плакали, когда были в Лос-Анджелесе.

Коварный план Гипотенузы был в том, чтобы впитать, словно губка, всю спасительную слизь Шалтая, но она недооценила силу этой блистательной субстанции. Самозванно присвоенное звание злой волшебницы преобразилось в сияющую дымку. В нее погрузились и Гипотенуза Исидоровна, и ее таинственные подчиненные.

Дорогие читательницы, мы (авторы) отдаем себе отчет в том, что этот рассказ может показаться вам привольной фантазией в стиле раннего или позднего Гофмана, но, положа руку на сердце (а сердец у нас несколько), уверяем вас, что он серьезнее, чем может показаться. Он призывает вас особенно внимательно относиться к своим одеяниям в этот суровый период. Ведь мы ничего не знаем о том, растворилась ли Биссектриса в зилсе, но знаем, что она воскресает в ваших шкафах и комнатах, где свисают платья, где пустые рукава иногда трепещут под порывом летнего сквозняка. Наряды спасут вас, потому что они и есть слизь, которая расплескалась из тела опустошенного Шалтая.

Возвращение

Казалось, он зря предпринял новую попытку. Туман был слишком густым, ничего не видать. Да и еда у Реброва в сумке кончалась.

Возвращаться назад было гораздо страшнее. Все те же двести-триста метров отделяли его от твердой земли. А тумана становилось все больше.

Ребров начал беспокоиться. Он уже не шел, а бежал, стараясь быстрее добраться до оставленных позади камней, с которых можно было бы попытаться лететь, пользуясь восходящим потоком.

Майор взглянул вверх. Казалось, белая пелена уже совсем рядом. Он поднял руку к шее.

Пожалуй, будет хорошо, если он успеет застегнуть пряжку ремня и схватиться за нее, когда окажется под поверхностью тумана. Восток уже розовел.

Но пряжка была оторвана.

Ребров не успел.

Мгновенно плотный молочный студень, схватив его за руку, потянул вниз. Голова Реброва ушла в плечи. Тело, пробив пленку тумана, провалилось в пустоту, перевернулось и рухнуло на дно узкой ложбины, заросшей редким кустарником.

Тишина.

Туман. Противный, белесый, беспросветный туман. Он обвивал ноги, забирался в рукава полушубка. От его сырого прикосновения начинали слезиться глаза.

Ребров шел, с трудом вытаскивая ноги из липкой глубочайшей сырости. Он не помнил, как, споткнувшись, упал. Сколько он пролежал в этом засасывающем молоке?

А когда поднялся, то не узнал местности.

Все было точно таким, каким было два года назад, когда он, Ребров, вышел из лагеря по рыжей тропе.

Ни кустика, ни травинки. Широкая тропа, оставленная в свое время для перехода большой партии, лежала точно так же, как теперь.

А где же лагерь?

Был ли он когда-нибудь?

Это казалось самым странным. Ребров ничего не помнил об этом.

Кругом простиралась белеющая пустыня. Не было ни признака примет, по