Мастера мозаики - Жорж Санд

— Долго выбирать не придется, — сказал Марини. — Мы так и знали, дорогой учитель, что в этом году, как и прежде, ты предложишь нам этот выбор, и мы уже предвосхитили твою мысль. Я получил больше всех голосов в нашей школе. Чеккато отдал мне свой голос. И я уже избран. Но право же, это или несправедливо, или неверно. Чеккато работает лучше меня; у Чеккато жена и двое маленьких детей. Он больше нуждается в звании мастера, и у него больше прав на это. Мне торопиться некуда, я еще холост. Я счастлив, что я твой ученик, и мне еще многому надо научиться. Я передаю Чеккато все голоса, я отдаю ему и свой голос и прошу тебя, учитель, присоедини к нему и свой.

— Обними меня, брат мой! — воскликнул Франческо, сжимая Марини в объятиях. — Твой прекрасный поступок исцеляет душевную рану, которую нанес мне неблагодарный Бартоломео. Да, есть еще среди художников люди великой души, способные на благородное самоотречение. Чеккато, принимай эту благородную жертву без смущения: все мы знаем, что на месте Марини ты поступил бы так же. Можешь гордиться собой сегодня. Тот, кто внушает такую дружбу, достоин своего друга.

Чеккато со слезами на глазах бросился в объятия Марини, а Франческо тотчас же отправился к прокураторам, чтобы получить грамоту мастера, которую ежегодно выдавали одному из его учеников.

— Мы тебя будем ждать за столом! — крикнул ему Валерио. — Ведь после таких трудов надо подкрепить силы. Поскорее возвращайся, братец, ведь мне полночи придется провести в Сан-Филиппо, чтобы подготовиться к завтрашнему празднику, а мне хочется с тобой еще чокнуться.

XI

Поднимаясь по широкой лестнице здания Прокурации, Франческо встретился с Боцца, который спускался вниз. Он был бледен и погружен в свои думы. Очутившись лицом к лицу со своим бывшим учителем, Бартоломео вздрогнул и явно смутился.  Франческо посмотрел на него строго — иначе и не могло быть, — и лицо Боцца вдруг передернулось, а мертвенно-бледные губы зашевелились, будто он тщетно пытался что-то выговорить. Он шагнул навстречу своему учителю и словно собирался отвесить ему поклон. Угрызения совести его замучили, и он отдал бы в этот миг жизнь, лишь бы броситься к ногам Франческо и признаться ему во всем; но ледяное выражение лица мастера и уничтожающий взгляд, которым он окинул Боцца, и то, как он отвернулся, заметив, что тот поднес руку к берету, — все это лишило Боцца мужества. Он остановился в нерешительности, словно все еще ожидая, что Франческо обернется, приободрит его, взглянет на него со снисхождением, но, когда он понял, что учитель осудил его навеки и отступился от него, он с яростью сказал про себя, сжимая кулаки: «Что ж, проваливай!» Он пошел большими шагами и скрылся в доме своей возлюбленной, и она за весь вечер не могла добиться от него ни единого слова, ни единого взгляда.

Франческо отправился к прокуратору-казначею, главе совета художников, и очень удивился, встретив там Винченцо Бьянкини, который сидел в непринужденной позе и громко разглагольствовал. Он сразу умолк, увидев Франческо, и перешел в соседнюю комнату, составлявшую часть внутренних покоев Прокурации. Прокуратор-казначей Мелькиоре сидел, нахмурив брови и напустив на себя суровую важность; это придавало его приплюснутой круглой физиономии, всей его фигуре с выпяченным брюшком и гнусавому голосу что-то смешное, а отнюдь не внушительное. Однако Франческо был не из тех, кого может запугать чванливый глупец. Он поклонился и сказал, что счастлив возвестить о полном окончании мозаичных работ на своде купола, вследствие чего… Но прокуратор-казначей прервал его.

— Так, так! Вы явились! — сказал он, глядя на него в упор и, видимо, желая привести в замешательство. — Что ж, великолепно, мессер Дзуккато, превосходно… Будьте добры, объясните мне, каким же образом вы так быстро все закончили?

— Так быстро, монсеньер? На мой взгляд, работали мы долго, ибо сегодня уже канун назначенного вами дня, и утром я еще боялся, что не закончу вовремя.

— И у вас были основания бояться, ибо вчера вам еще оставалось сделать четверть гирлянды — это требовало по крайней мере месяца работы.

— Это верно, — отвечал Франческо. — Я вижу, ваша милость знает все до мельчайших подробностей…

— Такой человек, как я, мессер, — проговорил прокуратор выспренним тоном, — знает свои обязанности и ни за что не позволит обманывать себя такому человеку, как вы.

— Такому человеку, как я! — воскликнул Франческо, удивленный этим выпадом. — Ваша милость, вы должны знать, что такой человек, как я, не способен обманывать.

— Потише, сударь, потише! — крикнул прокуратор. — Или, клянусь колпаком дожа, я заставлю вас надолго замолчать!

Прокуратор Мелькиоре кичился тем, что встарь среди его родственников был один венецианский дож, поэтому он привык и себя отчасти считать дожем и клялся головным убором, имевшим вид фригийского колпака или рога изобилия, — величавым атрибутом дожеского достоинства.

— Вижу, что вашей милости не угодно меня выслушать, — ответил Франческо с несколько презрительной сдержанностью. — Удаляюсь из боязни еще больше прогневить вас и подожду более благоприятной минуты, чтобы…

— …чтобы попросить жалованья за свою лень и недобросовестность? — вскричал прокуратор. — Жалованье людей, расхищающих казну республики, находится под «Свинцовыми кровлями»[28], мессер! Берегитесь, как бы вас не вознаградили по заслугам!

— Не понимаю причины такой угрозы, — произнес Франческо. — Думаю, ваша милость обладает достаточной мудростью и опытом и не станет злоупотреблять тем, что я не могу смыть с себя оскорбление, нанесенное вами.

— Клянусь колпаком! Здесь не место для пререканий, мессер! Подумайте, как оправдаться самому, прежде чем обвинять других.

— Я оправдаюсь перед вашей милостью, когда вы соблаговолите сказать мне, в чем меня обвиняют.

— Обвиняют вас в том, что вы самым недостойным образом обманули прокураторов, выдавая себя за мастера мозаики! А вы маляр и ничего более! Изображали из себя величайшего художника! Клянусь колпаком моего дяди, вам это так не сойдет! Платили вам не за фрески, — кстати, еще посмотрим, чего они стоят!

— Клянусь честью, я не постигаю смысла речей вашей милости.

— Черт возьми! Вас заставят его постичь, а пока на деньги не рассчитывайте. Да кто вам дал право, мессер художник, говорить: «Монсеньер Мелькиоре ничего не смыслит в нашей работе. Этому простаку лучше попивать пиво, а не распоряжаться делами искусства республики»? Так, так, мессер; нам известны шутки, которые вы с братом отпускаете на наш счет и на счет уважаемой коллегии магистров. Но смеется тот, кто смеется последним! Посмотрим, как у вас вытянется лицо, когда мы лично проверим вашу работу и вы увидите, что мы достаточно сведущи и отличаем смальту от масла и картон от камня.

Франческо не мог сдержать презрительную усмешку.

— Если я правильно понимаю обвинение, возведенное на меня, — проговорил он, — то я виноват лишь в том, что часть мозаики заменил разрисованным картоном. Да, правда, я сделал это для латинской надписи, которую ваша милость повелела мне поместить над наружной дверью. Я решил, что ваша милость, не давая себе труда составлять самолично эту надпись, столь лестную для нас, поручила ее человеку, который выполнил ее наспех. Я позволил себе исправить слово saxibus[29]. Но с послушанием, которое я обязан выказывать уважаемым прокураторам, я набрал из кусочков камней это слово так, как оно было мне дано, написанное вашей рукой, и разрешил моему брату исправить ошибку только на куске картона, приклеенном к камню. Если ваша милость считает, что я совершил ошибку, то нужно только снять картон, и надпись, точно выполненная, обнаружится, а это пустое дело, в чем вы можете убедиться собственными глазами.

— Что ж, отлично, мессер! — воскликнул прокуратор, дрожа от ярости. — Вы сами себя разоблачаете, и вот вам новое доказательство, — я его запомню. Эй, писарь, запишите-ка это признание! Клянусь колпаком дожа, мессер, мы собьем с вас спесь! Ах, так вы осмеливаетесь поправлять прокураторов! Они-то знают латынь получше вашего! Посмотрите на этого ученого мужа! Кто может сомневаться в таком разнообразии талантов? Я вам предоставлю кафедру латинского языка в Падуанском университете, ибо, наверное, вы чересчур гениальны для работы по мозаике.

— Если ваша милость настаивает на этом варваризме, — возразил Франческо с раздражением, — я пойду и сниму картон. Пусть вся республика узнает завтра, что прокураторы не притязают на знание классической латыни; ну, а мне до этого дела нет!

С этими словами он направился к выходу, а прокуратор вне себя кричал властным голосом ему вдогонку слова, которые нельзя повторить, ибо он уже не владел собою. Как только Франческо вышел, в комнату прокуратора вбежал Винченцо, который все слышал из соседнего покоя.