Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

— Зильберблат, его мать!.. Мать его… — язвительно перебила Бина. — Вот что, это дерьмо надо разгрести, и разгрести не откладывая в долгий ящик.

Она запустила руку в ящик «входящих» и выудила оттуда листок и тонкую — очень тонкую — папку сшивателя. Ландсман сразу узнал эту папку. В полпятого утра он сам ее и завел. Бина вынула из нагрудного кармана очки для чтения. Новость для Ландсмана. Она стареет, он стареет, согласно заведенному порядку вещей, время работает над ними, над каждым в отдельности, ибо они более не пара, каждый сам по себе. Странно…

— Мудрые евреи, надзирающие за копами округа Ситка, сформулировали политику момента, — продолжила Бина, переводя взгляд с Ландсмана на Берко, с Берко на Ландсмана, с них обоих на груду папок и, наконец, раздраженно — даже, пожалуй, с отвращением — уставившись в листок. — Основополагающий принцип этой политики можно сформулировать следующим образом: «Сдать дела федеральной администрации без незавершенки».

— Gimme a fucking break, Бина. — Берко тоже потянуло на американский. Он уловил суть мудрой политики руководства еще до того, как инспектор Гельбфиш открыла рот. Ландсман же тупо глядел на бывшую жену — на нынешнее руководство, — как будто ничего не соображая.

— Без незавершенки… — пробормотал он с идиотическим спокойствием.

— Эта мудрая политика носит мудрое наименование «стопроцентной раскрываемости», — продолжала Бина, не дав Берко запрошенной им передышки. — У вас на доследование этих дел остается ровно столько времени, сколько его осталось до перехода юрисдикции к федералам. Около девяти недель на одиннадцать случаев. Как хотите, так и выкручивайтесь. То есть меня устроит любое решение, дающее требуемый результат.

— Короче, ты имеешь в виду… — начал Берко.

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, детектив. — Голос Бины лишен эмоций, бесцветен, лицо не выражает абсолютно ничего. — Навесьте на кого хотите, найдите подходящих. Если не прилипнет, гвоздями прибейте. Что не получится — черные метки и в девятый шкаф.

В девятом «глухари». Прекращенная производством незавершенка. Место, конечно, экономится, но сунуть дело в девятый — все равно что сжечь его на костре и пепел развеять по ветру.

— Похоронить, — конкретизирует Берко.

— Предпринять героические усилия по успешному завершению и, если героизм не поможет, похоронить без всякого геройства. — Бина уставилась на пресс-папье Фельзенфельда, в прозрачной пластиковой калабахе которого застыла городская панорама Ситки. Ширпотреб, дешевый рыночный сувенир. Вокруг торчащей к небу иглы Сэйфти-Пин сгрудились местные «небоскребы», сама игла напоминает скорее наконечник клизмы, вытянутый к невидимой небесной заднице. — Прилепить черную метку.

— Ты… Вы сказали одиннадцать, — говорит Ландсман, морщась.

— Совершенно верно, детектив Ландсман.

— Но, извините, инспектор Гельбфиш, сегодня к утру их стало двенадцать. Не одиннадцать. Двенадцать открытых производством дел у пары Шемец-Ландсман.

Бина раскрывает тонкий сшиватель заведенного Ландсманом дела.

— Это… — Она читает… Или делает вид, что читает, изучает, вдумывается в случай явного убийства при помощи огнестрельного оружия, убийства человека, называвшего себя Эмануилом Ласкером. — Да. Ясно. И вот, показываю, как это делается.

Бина открывает ящик стола инспектора-дезертира Фельзенфельда, теперь ящик своего рабочего стола, как минимум на два последующих месяца, роется в нем, морщась, как будто там валяются использованные ушные затычки. В последний раз, когда Ландсман видел содержимое ящика, эта затычки свободно дрейфовали по его дну. Итог поисков: Бина вытаскивает пластиковый стикер для пометки дел. Наклейка черного цвета. Она отдирает от папки красный стикер, приклеенный Ландсманом, и заменяет его черным; делает это осторожно, задерживая дыхание, как свойственно поступать человеку, когда он обрабатывает болезненный порез на пальце или стирает грязь с ковра. Ландсману показалось, что в эти десять секунд она постарела на десять лет. Бина вытянула перед собой зажатую в двух пальцах папку, небрежно помахала ею.

— Эффективное решение проблемы!

8

«Ноз», как и подразумевает название, — бар для полицейских, да и собственники его — пара бывших нозов. В заведении их всегда клубится густой туман полицейских сплетен и табачный дым, выпускаемый из легких постоянно, в любое время дня и ночи, протирающими локтями мощную дубовую стойку копами. Где же еще дать выход эмоциям, вызванным у персонала сил правопорядка предстоящей Реверсией? Где еще обсудить и осудить изворотливость хитрозадого руководства управления полиции, заблаговременно отводившего все грядущие сверху шишки вниз, на головы подчиненных? Поэтому Ландсман и Берко обогнули «Ноз» по дуге как можно большего радиуса. Миновали они и «Жемчужину Манилы», не поддавшись ее филиппинско-китайским кулинарным изыскам. И «Фетер Шнайер» без них сегодня обойдется, и «Карлински», и «Нюй-Йоркер гриль». Хотя в такие часы эти лавочки все одно закрыты. А в открытых, увы, велик шанс врезаться в знакомую полицейскую физиономию. Открытые в это время кишмя кишат неурочной публикой: копами, пожарниками, спасателями, санитарами «скорой»…

Холод и спешка сгорбили обоих, большого и малого, они топают плечо к плечу, тычутся друг в друга. Дыхание их смешивается с туманом, навалившимся на Унтерштат, приглушившим уличные фонари и огни рекламы, полностью сожравшим гавань и вылизывающим прохожих от кончиков туфель до полей шляп.

— В «Нюй-Йоркере» пусто, там никто не помешает, — заверяет Берко.

— Я там однажды на Табачника напоролся.

— Ой, Меир, я тебя умоляю! Табачник не стырит твоего секретного оружия, Меир.

Хотел бы Ландсман обладать каким-нибудь секретным оружием, лучом смерти каким-никаким, там, подавителем мыслей или иной дрянью из дурацких ужастиков. Чем-нибудь, что смогло бы шарахнуть по вашингтонским коридорам власти, напомнить долбаным америкосам о Боге. Хоть на годик внушить им страх Божий и оттянуть эту Реверсию и сопряженный с нею Исход на год, на век, на вечность.

Они уже было браво направились к дверям «Первой полосы» с ее вечным варенцом и кофием с привкусом бариевой клизмы центральной городской больницы, когда Ландсман заметил на шатком табурете при стойке обтянутый хаки зад Денниса Бреннана. Этот профессионал пера не появлялся в «Первой полосе» уже не один год, с тех пор как приказал долго жить «Блатт», а «Тог» переехал в новые помещения в районе аэропорта. Бреннан оставил Ситку, гонимый ветром перемен, в поисках славы и удачи. Сюда его, скорее всего, занес все тот же ветер, и совсем недавно. Никто ему еще, очевидно, не поведал, что «Первая полоса» — дохлый номер.

— Все, поздно, — буркнул Берко. — Этот поганец нас засек.

Ландсман еще надеется на лучшее. Бреннан к двери повернут задом, изучает биржевые сводки американского ежедневного матраца, ситкинским корреспондентом которого он числился в давние времена, до того как убыл на свои протяженные каникулы. Ландсман хватает Берко за рукав и тянет дальше по улице. Надо найти место, где можно спокойно потолковать, может, что-нибудь проглотить, но без помех.

— Детектив Шемец! Минуточку.

— Поздно, — цедит сквозь зубы Ландсман.

Вот он, перед ними, Бреннан, парень головастый, без пальто, без пиджака, галстук через плечо, грош в кармане, блоха на аркане. Лоснятся локти твидового пиджака цвета пятен от давно пролитой подливки. Щетина взывает к бритве, башку бы ему прочистить, а башмаки почистить. Похоже, судьба не выполнила своих обещаний Деннису Бреннану.

— Глянь на башку этого шейгеца — как планета на орбите, — острит Ландсман. — Даже ледяные шапки на полюсах.

— Да, головастый парень… Башковитый?

— Когда я вижу такую голову, сразу шею жалко, бедную.

— Может, сжать бедную обеими руками… для поддержки?

Бреннан воздевает к небесам бледные глистообразные пальцы, мигают его крохотные глазки цвета снятого молока. Лицо журналиста изображает печальную улыбку, но тело оставляет между собой и Шемецем четыре фута пространства Бен-Маймон-стрит.

Мистер Бреннан «изучал» немецкий в колледже, идиш проходил под руководством какого-то старого сноба-немца в институте, говорит он, как будто, по чьему-то меткому замечанию, «читает рецепт приготовления сосиски со сносками». Пьяница горький, к местному дождю и полугодовому полумраку совершенно неприспособленный. Создает у зрителя ложное впечатление своей вялости и медлительности — общее свойство репортеров и копов. Тем не менее полный лопух и шлемиль. Никто не был более поражен тем переполохом, который он вызвал в Ситке, чем сам Бреннан.

— Боюсь я, детектив, ваш праведный гнев помешает установлению между нами взаимопонимания. Вы уверены, что мне следовало не заметить вас из этой дыры, единственное достоинство которой — полное отсутствие репортеров среди посетителей. Если отвлечься, конечно, от того обстоятельства, что персонал его, ввиду моего долгого отсутствия, забыл состояние моего бумажника. Позже эта забывчивость может, правда, обернуться лишним укусом в мою бедную задницу.