В постели со Снежной Королевой - Татьяна Михайловна Тронина

— Ну да, только ожившего Чайковского тут не хватало! — фыркнула Люба.

— Нет, я о нынешних композиторах… Придумывают музыку одни, а играют-то ее совершенно другие!

— Я поняла тебя, Сима, — сказала Алена. — Все просто: творец творит, артист играет. Я — артистка… Кстати, Шопен, сочинявший гениальную музыку, не в состоянии был давать концерты. Толпа его пугала, он боялся незнакомых лиц, любопытных глаз, чувствовал себя парализованным. Но это не у всех, многие композиторы очень неплохо выступают на публике.

— Слушай, а ты сама не пробовала чего-нибудь сочинить? — неожиданно спросила Сима.

— Чего-нибудь, чего-нибудь… — пробормотала Алена. — Между прочим, импровизация — это тоже сочинительство, только на публике. Я три дня в неделю занимаюсь этим!

— Ну, а сочинить симфонию или сонату — ты не пробовала? — Сима не отставала.

Люба захохотала:

— Ненормальная! Симфонию… Лучше уж пусть шлягер какой придумает… В курсе, сколько композиторы-песенники зарабатывают? А сама?

— Что — сама? — покраснела Сима.

— Много ты сама своими художествами заработала?

— Ох, мало… — вздохнула Сима. — В основном зарабатываю только тем, что рисую портреты на заказ. Да вот еще летом получила приличную сумму — мне один товарищ поручил нарисовать пейзаж для гостиной, большой такой холст — два на полтора…

— Замуж вам пора, обеим! — усмехнулась Люба, закинув ногу за ногу. Ноги у нее были длинные, сильные, с узкой длинной стопой, на большом пальце перекинутой через колено ноги болталась Аленина тапочка, смотревшаяся несколько карикатурно — у Любы был сорок третий размер. Но тем не менее она выглядела чрезвычайно женственно и пропорционально — богиня, спустившаяся с Олимпа на жиденькую московскую землю.

Между собой Алена и Сима считали Любу рациональной, уверенной в себе личностью, обладавшей позитивным складом ума. «Ах, Любка среди нас самая нормальная! — не раз восклицала Сима. — Хотела бы я быть такой…»

Правда, Сима не знала кое-что о Любе. А Алена знала. Одна мелочь, правда, очень несущественная, но которая каждый раз невольно вспоминалась Алене, когда она глядела на Любу. Некая нотка, которая нарушала впечатление общей гармонии…

Однажды, лет пять назад, Люба в порыве женской откровенности, столь несвойственной ей, призналась — она ничего не чувствует. Алена сначала не поняла, а потом ахнула удивленно — Люба, эта богиня, эта масса мраморной совершенной плоти, Люба с ее румянцем, черными бровями и копной густых кудрявых волос, Люба, пышущая здоровьем и уверенностью, воплощение ренессансной, щедрой красоты, — была фригидна.

«Нет, я не испытываю никакого дискомфорта, мне даже приятно, когда ко мне прикасаются — но не более того, — добавила Люба. — Пожалуй, более острое наслаждение я испытываю, когда расчесываю комариные укусы!» — умудрилась она даже пошутить.

«Наверное, ты не нашла еще такого мужчину, который был бы достоин тебя», — сказала тогда Алена — заезженный медицинский термин показался ей несовместимым с прекрасной Любовью.

И теперь, глядя на Любу, она попыталась представить того мужчину, который был бы достоин ее.

— А ты — собираешься замуж? — не выдержала, спросила Алена.

— Может быть… — ослепительно улыбнулась Люба и многозначительно прикрыла глаза. — Скоро.

— Люба! — взвизгнула Сима. — Господи, а кто он?

— Всему свое время. Потом, девочки, потом… Пока все еще достаточно неопределенно. Боюсь сглазить.

— И не говори! — взволнованно произнесла Алена. — И не надо! Мы с Серафимой потерпим… Симка, умерь свое любопытство!

— Все-все-все! — замахала руками Сима. — Я просто очень рада за тебя, Любочка…

Аленино воображение нарисовало рядом с Любой этакого Добрыню Никитича — с косой саженью в плечах и ростом не менее двух метров (в этой паре не мог жених быть ниже невесты!). Добрыня Никитич был добр, ласков и нечеловечески силен — атлет, тяжеловес, молотобоец, способный с легкостью подхватить Любу на руки, и уж его-то мужественные прикосновения играючи пробудили бы в Любе вулканы страсти! Союз Земли и Воды, громокипящие объятия Зевса и Геры…

Представив все это, Алена даже затрясла головой.

— Надо выпить, — нетвердо произнесла она. — Давайте, девочки, за нас.

— Да, за нас! — закричала Сима. — Ой, только мне не подливайте!..

Вечером подруги ушли — причем первой отбыла Сима, над которой витал призрак Лидии Васильевны, напоминавший о том, что в позднее время на улицах особо свирепствует криминал…

Люба собралась уезжать чуть позже.

Но Алена, которую продолжало мучить дурацкое любопытство, опять не выдержала и нерешительно спросила Любу, которая как раз натягивала на себя в прихожей длинную широкую дубленку, размерами своими напоминающую милицейский плащ-палатку:

— Любка…

— Что?

— Помнишь, ты мне как-то сказала…

— Ну что? Что?

— Что ты ничего не чувствуешь…

— Ну и что? — нетерпеливо закричала Люба. — Ты это к чему спрашиваешь?

Судя по тому, как быстро Люба отозвалась, значило — она до сих пор тоже держала в памяти тот давний разговор и до сих пор кляла себя за откровенность. Дружеские излияния в духе сериала «Секс в большом городе» Любе, как уже говорилось, были несвойственны.

— Что-то изменилось? — тихо спросила Алена.

Люба некоторое время молчала, глядя на подругу неподвижными ярко-карими, орехового оттенка, влажными глазами, а потом сказала:

— Не твое дело.

И ушла.

Алене стало не по себе — но не потому, что разозлила подругу. Ясно, что Люба до сих пор была холодна и даже неизвестный Добрыня Никитич не смог ей помочь…

Алена снова села за рояль, пробежала пальцами по клавишам.

«Ну, допустим, сама я тоже не образец вулканических страстей. Я самая обычная женщина, я не сгораю ежеминутно от желания. Да и к чему они, эти желания, — они хороши по молодости, а сейчас от них одна только головная боль… Но у меня они были, возможно, они у меня еще будут (при всем своем пессимизме, я надеюсь на это) — так почему же именно ей, Любке, они недоступны? Любовь без любви, один рассудок! Хотя, говорят, это обычный случай и никакой трагедии в этом нет. Вот импотенция у мужчин — это да, это действительно трагедия…»

— Господи, и о чем я только думаю?! — Алена принужденно захохотала.

«Нет, дело не в Любке… Она нормальная женщина (подумаешь, нет в ее жизни этих жалких секунд этого так называемого высшего наслаждения!). А вот кто действительно ненормальный, так это я, при наличии всех полагающихся рефлексов. Потому что я в принципе ничего не хочу! Как там Халатов сказал — потеряла радость жизни?.. У меня не тело, у меня душа холодная, а это еще хуже!»

Алена снова захохотала — с ненавистью к себе.

Она извлекла из старенького «Шредера» несколько хаотичных, оглушительных аккордов. В потолок постучали.

«Вот он, мой герой, моя последняя страсть!» — продолжая иронизировать, она вскочила, отрезала большой кусок от своего зефирного торта.