Галаор - Уго Ириарт

НЕМОРОСО (жеманно): Если бы она ожила, оставаясь все тем же восхитительным шедевром таксидермического искусства, если бы смогла заговорить эта ужасная голова непонятного животного, я взял бы ее в жены.

ГАЛАОР: Где Брунильда? Я должен вернуть ее удрученным родителям, которые столько лет и с таким терпением и нежностью ждут ее.

ГРИМАЛЬДИ: Она здесь, рядом с вами.

Брови, словно сабли

Не дослушав доктора Гримальди, Галаор обернулся и увидел совсем близко, за соседним столом, прекраснейшее лицо пятнадцатилетней девушки, нежной, словно спелое яблоко.

Влажные черные глаза, наивные и робкие, как у кролика, густые черные брови, словно две сабли, веселые пухлые детские губы, казалось, рожденные только для улыбок. Она была прекрасной и безыскусной, словно вспышка пламени или перо голубки.

Между Галаором и девушкой стояли графины с винами и фарфоровая посуда, освещенные неверным светом костра. Галаор учтивейше попросил девушку подняться и подойти к нему – он хотел лучше ее рассмотреть. Девушка опустила ресницы и покраснела, словно услышала что-то неприличное. Галаор, не понимая причины, попросил извинить его, сказал, что, конечно же, невежливо просить девушку об этом, и обругал себя дикарем и грубияном.

НЕМОРОСО: Разве удачливейший из охотников не видит, что Брунильда уже стоит?

Брунильда, всхлипывая, побежала прочь от стола, и Галаору вспомнилась копна золотых волос, мелькнувшая в зарослях у лесной речки, и девичий смех.

ГРИМАЛЬДИ: Я вам все объясню, Галаор. Дело в том, что принц Неморосо, похитив Брунильду, спрятал ее в футляр от одного из своих музыкальных инструментов – виолы да гамба. В этом футляре мы ее и увезли. В его темном узилище Брунильда очнулась от долгого сна, и с ней начало происходить обещанное превращение – рождалась Брунильда, прекрасная и нежная. Только вот места было недостаточно, для того чтобы принцесса выросла до надлежащего размера, и она приобрела размеры – и до некоторой степени и форму – этого музыкального инструмента. Сами посудите: могло ли из подобного чрева выйти что-нибудь иное? Но добавлю: Брунильда прекрасно поет, и голос у нее глуховатый и нежный, как у виолы ее приемной матери.

НЕМОРОСО (задумчиво): А ведь она могла оказаться и в футляре от скрипки… А если бы ее в винный кувшин засунуть!..

Галаор поднялся из-за стола и медленно пошел в свой шатер: ему потребовалось прилечь – дать отдохнуть телу и собраться с мыслями.

О шутниках

Три всадника скачут в направлении Страны Зайцев. Маленькая Брунильда верхом на тонконогом жеребенке, толстенная добродушнейшая Слониния, назначенная принцессе в нянюшки, – на осле, и рыцарь Галаор на Ксанфе.

БРУНИЛЬДА: Добрые люди взяли меня под свою защиту, когда я вернулась к жизни в жестком деревянном чреве. Для всех них я была Дочерью Виолы, и сама верила в это, пока доктор Гримальди не раскрыл мне тайну моего происхождения, не рассказал о дарах, что были мне принесены, и о том, к чему это привело, не поведал о том, как фея Моргана, Валет Мечей, засушила меня, желая спасти, и о том, как вернули меня к жизни благотворное любопытство и спасительное вожделение принца Неморосо. И я не могу не испытывать к нему благодарности за мое похищение. И всем друзьям, всем экспонатам коллекции принца я тоже бесконечно благодарна, ибо для них я всегда останусь Дочерью Виолы, и не понимала, какая я маленькая, поскольку ошибочно полагала, что в моем возрасте у всех девушек такой рост. Благороден и оправдан обман, к которому прибегают те, кто понимает, как тяжело уродство…

ГАЛАОР: Вы сами себя сейчас обманываете: кому придет в голову мысль об уродстве при виде такого прекрасного лица, как ваше, и при виде фигуры таких изумительных пропорций! Вы хулите себя, а кажется, что вы себя восхваляете…

БРУНИЛЬДА Ценю вашу деликатность, рыцарь.

Галаор размышлял о том, чему научился в первые дни жизни и что запомнил навсегда. «Рассвет нашей жизни, – думал он, – это охотничья собака, самая резвая, какую только можно себе представить, и она преследует нас внутри нас же до скончания дней наших. Принцесса Брунильда говорит так, как говорят шуты и шутихи из свиты Неморосо. Однако есть в ее манерах некая медлительность, которая выдает ее высокое происхождение. Нет никаких сомнений в том, что придворное обращение отполирует ее манеры, сгладит шероховатости, возвратит ей сдержанность, свойственную тем, кто качался в золотых колыбелях. Но потерять ей придется больше, чем приобрести. Разве можно сравнивать ее, чьи манеры принцессы, даже среди хаоса, в котором она очутилась, проявляются во всем: в том, как она смотрит, в том, как говорит, в том, как выражает свои чувства, – с теми, кого этим манерам просто долго и старательно обучали? И все же принцесса должна быть принцессой, и ей не к лицу повадки циркачей и шутов».

Галаор наслаждался беседой с прелестной Брунильдой, которая находила что сказать на любую тему. Ее нежный глуховатый голос не менялся, когда речь заходила о предметах, при одном упоминании о которых придворные дамы опускают глаза и краснеют. Когда они проезжали небольшую персиковую рощу, Галаор спросил Слонинию, как попала она в свиту Неморосо. И вот что поведала ему Слониния со своего осла:

Слониния – это не имя, а прозвище, которым наградил меня шут Поликарпо, мой покойный муж, который не мог сдержать языка, когда дело касалось меня, и именно я была объектом самых удачных его шуток и насмешек

Моя мать – сладкоголосая Мамбола во времена великого голода слыла в Португалии лучшей певицей. Отца своего я не знаю. Поговаривали, что это сам принц Картилаго, лютнист, пожелавший, чтобы на свете появилась точная копия Мамболы. Однако Поликарпо, мой покойный муж, полагавший себя «подлинным знатоком историй о зачатиях», придерживался другого мнения относительно моего происхождения. Он, хохоча, заявлял, что после «длительных и кропотливых изысканий среди шулеров самого низкого пошиба, убийц и сумасшедших» ему удалось выяснить, кто в действительности был моим отцом, и что был им не кто иной, как «точильщик ножей по прозвищу Хряк». Поликарпо утверждал, что принц даже не слышал никогда, как моя мать поет на улицах, и что он, Поликарпо, лично видел, как моего предполагаемого отца вели на эшафот, дабы покарать за преступление, которого он не совершал, и добавлял при этом: «Этот несчастный, не сумевший защититься даже от похотливых посягательств твоей матери, уж тем более не смог противостоять возведенной на него клевете и умер, всхлипывая и моля о пощаде».

С малых лет сопровождала я свою мать – ходила с ней по улицам и тавернам и пела чудесные песни за жалкие гроши. Природа неблагосклонна к бродячим певцам: жара, дожди и холода – все было против нас. Ни одной из самых насущных потребностей своих не могли мы удовлетворить сразу и до конца. Мать моя заболела, а голод превратил ее в костлявую тень. И когда она не пела для равнодушной толпы, то валялась где-нибудь пьяная.

Настал день, когда бедная Мамбола не выдержала – свалилась прямо на какой-то грязной улице, и ее душа покинула, наконец, измученное тело. В отчаянии бродила я по улицам, не находя способа дать достойное погребение своей милой матери. Мне исполнилось пятнадцать лет, и была я от голода и невзгод тощей, как речная рыбешка. Вот тогда-то и встретила я Поликарпо. Я увидела его в одной таверне, где он попрошайничал. Едва заметив меня, он закричал: «Вот кто мне нужен! Вот эта, у которой взгляд слонихи!».

Улыбаясь (мой покойный муж всегда улыбался, что, впрочем, то же самое, что не улыбаться никогда. Он имел огромное множество выражений лица, но радость или печаль угадывались иногда только в полуприкрытых глазах), Поликарпо произнес: «Ты, у которой глаза покорной слонихи, хотя разумом этого постичь нельзя, окажи мне одну услугу. Да и тебе, как я вижу, требуется помощь. Ступай за мной и слушайся меня, и я попытаюсь помочь твоей беде…». Так я и поступила: следовала за ним и слушалась его целых тридцать лет.

Не успели мы закончить устроенного на скорую руку погребения Мамболы, как явились за нами гвардейцы принца. Всю жизнь нас преследовало правосудие: вечная тревога, вечное бегство, переодевание, обман, тюрьмы – вот мир, в котором обитали мы с моим мужем. Явились гвардейцы, и Поликарпо захныкал, начал говорить, что взял под свое покровительство бедную сироту, у которой ни средств, ни друзей, заявлял, что хочет на мне жениться, отрицал, что он циркач Поликарпо, утверждал, что он бродячий певец, и требовал уважения к покойной. Гвардейцы заколебались и отступили. А когда погребение закончилось и нас потащили в тюрьму, Поликарпо шепнул мне: «Плачь как можно громче. Даже если не хочешь, даже если нет причины плакать». И я заплакала по бедной Мамболе.

Не знаю, почему подчинилась я этому шуту: в тот самый день, когда умерла моя мать, пошла я вместе с ним в тюрьму. Пошла, будто так и нужно, уверенная в том, что он и есть моя судьба.