Хлеб ранних лет - Генрих Белль

-- Это недалеко, -- сказал я, -- сразу за углами, пойдемте.

Но она по-прежнему стояла, придерживая спиной закрывающуюся дверь, и ждала, пока я не пройду вперед. Я пошел немного впереди нее, время от времени оборачиваясь, и только теперь я заметил, что она захватила с собой сумочку. На этот раз в кафе за стойкой стоял мужчина, нарезавший большим ножом свежий яблочный пирог; коричневая решетка из теста на зеленом яблочном джеме была совсем мягкой, и, боясь повредить ее, мужчина осторожно вонзал нож в пирог. Мы молча стояли рядышком около стойки и наблюдали за его движениями.

-- Здесь бывает, -- сказал я тихо Хедвиг, -- еще куриный бульон и суп с мясом.

-- Да, -- произнес мужчина, не поднимая глаз. -- Это у нас можно получить. -- Из-под его белой шапочки выбивались черные густые волосы, от него пахло хлебом, каг; от крестьянки -- молоком.

-- Нет, -- сказала Хедвиг, -- не надо супа. Лучше пирог.

-- Сколько порций? -- спросил мужчина. Отрезав последний кусок, он одним движением вытащил нож из пирога и с улыбкой оглядел свою работу.

-- Спорим? -- предложил он, и его узкое смуглое лицо сморщилось в улыбке. -- Спорим, что все куски совершенно одинаковы по величине и по весу. Самое большее,-- он отложил нож в сторону, -- самое большее -- разница в два-три грамма, этого не избежишь. Спорим?

-- Нет, -- ответил я, улыбаясь, -- не стану спорить, ведь в этом споре я наверняка проиграю.

Пирог был похож на круглое решетчатое окошечко собора.

-- Наверняка, -- сказал мужчина, -- вы наверняка проиграете. Сколько вам порций?

Я вопросительно взглянул на Хедвиг. Улыбаясь, она произнесла:

-- Одной будет слишком мало, а двух -- слишком много.

-- Значит, полторы, -- сказал мужчина.

-- А так можно заказать? -- спросила Хедвиг.

-- Ну, конечно, -- ответил он, схватил нож и разрезал один кусок пирога точно посередине.

-- Значит, каждому по полторы порции, -- сказал я, -- и кофе.

На столике, за которым мы сидели с Вольфом, еще стояли чашки, а на моей тарелке лежали хлебные крошки. Хедвиг села на стул, где сидел Вольф; я вынул из кармана пачку сигарет и протянул ей.

-- Нет, спасибо, -- сказала она. -- После, может быть.

-- Об одной вещи, -- произнес я, садясь, -- я все же должен вас спросить, я собирался спросить об этом еще вашего отца, но, конечно, у меня не хватило духу.

-- О чем же? -- спросила она.

-- Как получилось, -- сказал я, -- что ваша фамилия Муллер, а не Мюллер?

-- Ах, -- ответила она. -- Это глупая история, из-за нее я часто злюсь.

-- Почему? -- спросил я.

-- Моего дедушку звали Мюллер, но он был богат, и его фамилия казалась ему слишком обычной, он заплатил бешеные деньги, чтобы превратить "ю" в "у". Я ужасно сердита на него.

-- Почему?

-- Потому что я предпочла бы называться Мюллер, лишь бы иметь деньги, которых ему стоило это превращение ни в чем не повинного "ю" в "у". Я бы хотела иметь сейчас эти деньги, тогда мне не пришлось бы стать учительницей.

-- Вы не хотите быть учительницей? --спросил я.

-- Нельзя сказать, что не хочу, -- сказала она. -- Но и не жажду. А отец говорит, мне надо стать учительницей, чтобы иметь возможность прокормить себя.

-- Если хотите, -- проговорил я тихо, -- я буду вас кормить.

Она покраснела, и я был рад, что наконец произнес эти слова и что мне удалось сказать их именно в такой форме. Но все же я обрадовался, что в комнату вошел мужчина и подал нам кофе. Он поставил кофейник на стол, убрал грязную посуду и спросил:

-- Не хотите ли сбитых сливок к пирогу?

-- Да, -- сказал я, -- дайте нам сливок.

Он ушел, и Хедвиг налила кофе; краска еще не сошла с ее лица, и, минуя ее взглядом, я смотрел на картину, висевшую на стене над ее головой, -- то был снимок мраморного памятника какой-то женщине; я часто проезжал мимо этого памятника, но никогда не знал, кого он изображает, и я обрадовался, прочитав под фотографией: "Памятник императрице Августе"; теперь я знал, кто была эта женщина.

Хозяин принес нам пирог. Я налил себе молока в кофе, размешал, взял ложечкой кусок пирога и обрадовался, что Хедвиг тоже начала есть. Теперь она уже не была красной; не поднимая глаз от тарелки, она произнесла:

-- Странный способ кормить: много цветов и одна булочка -- и та на ходу.

-- А потом, -- возразил я, -- пирог со сливками и кофе, а вечером то, что моя мать называла приличной едой.

-- Да, -- сказала она, -- и моя мать говорила, что хотя бы раз в день я должна прилично поесть.

-- Часов в семь, ладно? -- сказал я.

-- Сегодня? -- спросила она. - Да.

-- Нет, -- проговорила она, -- сегодня вечером я не могу. Я должна пойти в гости к одной родственнице отца, она живет на окраине и уже давно ждет, что я переселюсь в город.

-- Вам хочется идти к ней? -- спросил я.

-- Нет, -- ответила Хедвиг, -- она из тех женщин, которые с первого взгляда определяют, когда вы в последний раз стирали свои занавески, и самое скверное, что она всегда угадывает. Если бы она увидела нас с вами, то сказала бы: этот человек хочет тебя соблазнить.

-- И на этот раз она угадала бы, -- сказал я, -- я хочу вас соблазнить.

-- Знаю, -- ответила Хедвиг, -- нет, мне не хочется идти к ней.

-- Не ходите, -- попросил я, -- мне бы хотелось еще раз встретиться с вами сегодня вечером. И вообще лучше не ходить к людям, которые не нравятся.

-- Хорошо, -- согласилась она, -- я не пойду, но, если я не пойду, она явится ко мне и захватит меня с собой. У нее своя машина, и она поразительно деятельная женщина, или нет -- решительная, так про нее говорит отец.

-- Я ненавижу решительных людей, -- сказал я.

-- Я тоже, -- ответила Хедвиг. Она доела свой пирог и ложкой подобрала сливки, которые сползли на тарелку.

-- Я никак не решусь пойти туда, где мне надо быть в шесть часов, --сказал я. -- Я хотел встретиться с девушкой, на которой когда-то собирался жениться, и сказать ей, что не женюсь на ней.

Она взялась было за кофейник, чтобы налить еще кофе, но вдруг остановилась и сказала:

-- Это зависит от меня, скажете вы ей это сегодня или нет?

-- Нет, -- ответил я, -- только от меня одного. При всех обстоятельствах я должен ей это сказать.

-- Тогда пойдите и скажите. А кто она?

-- Это та девушка, -- начал я, -- у отца которой я воровал, и, наверное, она же рассказала обо мне человеку, говорившему с вашим братом.

-- О, значит, вам будет легче! -- воскликнула Хедвиг.

-- Даже слишком легко, -- сказал я, -- почти так же легко, как отказаться от подписки на газету, если тебе жаль не самой газеты, а только почтальоншу, которая из-за этого получит меньше чаевых.

-- Идите, -- проговорила она, -- а я не пойду к знакомой отца. Когда вам надо уходить?

-- Около шести, -- сказал я, -- но сейчас нет даже пяти.

-- Я посижу одна, -- предложила Хедвиг, -- а вы разыщите писчебумажный магазин и купите мне открытку: я обещала писать домой каждый день.

-- Хотите еще кофе? -- спросил я.

-- Нет, -- ответила она, -- лучше дайте мне сигарету. Я протянул ей пачку, и она взяла сигарету. Я дал ей прикурить и, расплачиваясь в другой комнате, видел, как она сидит и курит; я заметил, что она курит редко, заметил это по тому, как она держала сигарету и пускала дым, и когда я возвратился к ней, она подняла глаза и произнесла:

-- Идите же.

И я опять вышел; напоследок я увидел, как она открывала свою сумочку; подкладка в сумочке была такая же зеленая, как ее пальто.

Пройдя через всю Корбмахергассе, я свернул за угол на Нетцмахергассе; стало прохладно, и в некоторых витринах уже горел свет. Мне пришлось пройти всю Нетцмахергассе, пока я не нашел писчебумажный магазин.

На старомодных полках в магазине были беспорядочно навалены товары, на прилавке лежала колода карт; кто-то, очевидно, взял ее, но обнаружил брак и положил рядом с разорванной оберткой колоды испорченные карты: бубновый туз, на котором немного стерлась большая бубна в середине карты, и надорванную девятку пик. Тут же валялись шариковые ручки, а рядом лежал блокнот, на котором покупатели их пробовали. Опершись локтями о прилавок, я разглядывал блокнот. Он был испещрен росчерками и диковинными закорючками, кто-то написал название улицы: "Бруноштрассе", -- но большинство изображало свою фамилию, и в начальных буквах нажим был сильнее, чем в конце; я явственно различил подпись "Мария Келиш", написанную твердым округлым почерком, а кто-то другой подписался так, словно он воспроизводил речь заики: "Роберт Б-Роберт Бр- Роберт Брах"; почерк был угловатый и трогательно старомодный, и мне казалось, что это писал старик. "Хейнрих" -- нацарапал кто-то, и дальше тем же почерком -- "незабудка", а еще кто-то вывел толстым пером авторучки слова: "старая халупа".

Наконец пришла молодая женщина; приветливо кивнув мне, она сунула колоду с двумя бракованными картами обратно в коробку.

Сперва я попросил у нее открыток с видами, пять штук, п взял пять верхних открыток, из целой пачки, которую она положила передо мной; на открытках были изображены парки и церкви и на одной -- не известный мне паTM мятник, он назывался "Памятник Нрльдеволю": отлитый из бронзы мужчина в сюртуке разворачивал свернутую трубочкой бумагу, которую он держал в руках.