Собрание сочинений в трех томах. Том 3. - Гавриил Троепольский

К чему бы привело течение мысли, не знаю, но подъехал Захар Макарыч Пушкарь.

— Шабаш — заря кончилась. Жму! — Он зажал в тиски мою ладонь. — Ночуем?

— Обязательно.

— Как улов?

— Окунь, лещ и… вот, смотри.

— Да то же мой ботинок! — воскликнул Захар Макарыч и рассмеялся, — Вижу — разорился, взял — бросил. Им, ботинкам-то, лет двадцать — с войны принес. На рыбалку пока годились — брал, а теперь со святыми упокой. Утром бросил.

— Твой?

— Мой. Утром, говорю, закинул. Тут еще один должен быть: посиди — поймаешь… Тут яма. Их, должно, в ямку-то и снесло течением.

Ботинок полетел обратно в воду, но уже на середину реки. Полетел старый, рваный остаток войны.

Ясно: утром буду ловить только на пшеничку. И ерш и ботинок попали на червя. Все начнем снова. Лихо смотав удочки, я бодро поплыл вслед за Захаром Макарычем на кочу.

Коча — это кусок сухого берега, чистого от камышей. Кочей же здесь называют и крохотный островок среди болота, поросший сплошь камышом. В тот вечер мы расположились у самого края реки: рядом с одной стороны вода, а с трех сторон — стены камышей. Великолепный домик с украшенным звездами потолком и с открытыми воротами к звездам в воде. Вверху звезды, внизу звезды, а посередине мы втроем.

Июньская ночь коротка. Поэтому ни кашеварить, ни разводить огонь мы не стали. Улеглись рядом, настелив на землю слой камыша, а на него слой осоки.

— Постель царская, — определил Василий Кузьмич.

Захар Макарыч был молчалив, — видно, о чем-то думал. Он глядел в небо, подложив ладони под затылок.

— Какие новости в банке? — спросил я у него.

— Откуда ты знаешь про банку?

— Доложил лично, — опередил меня с ответом Василий Кузьмич.

— Дела непонятные: плавунец жив и пиявка жива — не трогают друг друга. Ведь оба хищники. Думалось: кто кого? А они плавают себе в банке, как ни в чем не бывало. Я же сам видал, как плавунец расправлялся с головастиком. Пробрался по протоке на болотце и смотрел часа два, как он воюет: раз-раз — молнией! — готов головастик. А тут тихоня.

— В неволе — вот и посмирнел, — сказал Василий Кузьмич. — А почему пиявка на него не лезет? Вот вопрос. Она же и из банки присасывается. Она же слепая — не понимает неволи.

И тогда я рассказал им, что у пиявки целый десяток глаз. Что она несет яйца и сама же роет дырки для коконов. И пожалуйста: гнездо. Через месяц потомство.

— Ты скажи, какие глупости на земле… Вот те и слепая! А она, вишь, гнездо. Как курица. Смехота! — заключил свое суждение Василий Кузьмич.

— Чудак ты, Кузьмич, — возразил Захар Макарыч. — Сколько тебя знаю — всегда чудак. Какая же тут смехота?

— И смех и чудо, — не уступал Василий Кузьмич и добавил вполне серьезно: — Посади рядом на гнездо курицу и… пиявку. Смехота! Может, у них заведующий пиявочной фермой есть?

Мы с Захаром Макарычем рассмеялись, а Василий Кузьмич и бровью не повел. Он так умел.

Наконец Захар Макарыч безнадежно махнул рукой, встал и полез в челнок смотреть банку.

— Живые оба, — сказал он, вновь укладываясь рядом со мной.

Некоторое время мы лежали молча. Меня начало клонить в сон. Но Захар Макарыч заговорил с Василием Кузьмичом:

— Комбайны-то отремонтировали в колхозе?

— Комбайны? Нет. Два стоят верблюдами.

— А что так?

— Почем я знаю? Говорят, запчастей нету. Вот и стоят.

— Вам что же: дядя будет убирать? Июль на носу.

— Может, и дядя… Мало ли какие «дяди» к нам приезжают убирать… Таких комбайнеров, как ты, Захар, теперь нету у нас. Нету.

Видно, это польстило Захару Макарычу. Он спросил:

— Аль вспоминают?

— А как же! Чудак ты, Захар, право. Тебе до всего было дело. Это, брат, редкая штука — до всего доходить. Я вот, к примеру, не могу, не способен. Мне птицеферма — главный вопрос.

— А как ты туда попал?

— Как? Очень даже просто… Дохнут и дохнут куры — яиц нету. Дохнуть перестанут — опять яиц нету. Тыщи цыплоков привезут с инкубаторов — подохнут, как мухи осенью. Опять везут… Кого ни поставят руководить — куры яиц не прибавляют. А план давай! И маслом выполняли за яйца, и мясом — покупали на стороне… Было дело… Да… И говорит мне Домаха моя: «Может, ты взялся бы за курей: смотреть тошно на всю эту гармонью». Подумали-подумали мы так, и пошел я в правленье. Говорю председателю: «Чего кур гробишь? Разума не хватает? Человек ты представительный, ученый, все умеешь, а курицу за вошь считаешь». Как он вскочит! Как он распалится! «Ты, говорит, критикан!» Это я-то «критикан». «Вы, говорит, только и умеете подсиживать да шептать за углом». Говорю ему: «Я тебе не за углом, а в лице членов правления». — «Указывать вас много, а делать некому. Возьмись сам да и подыми ферму на высоту». — «На высоту? — спрашиваю, — На высоту не могу, а на середину можно». Тут, конечно, все посмеялись, а председатель спрашивает с сердцем: «Ты, говорит, в цирк пришел или в правленье?» Отвечаю ему: «В цирке таких курей не держат». Опять смеются, которые посмелее. Та-ак. А сидел тут в уголке незнакомый парнишка в кепочке и в очках (сперва его не заметил). Встал он, подошел к председателю и вежливенько так поясняет: «А может, этот человек и есть тот самый, кого нам нужно». Уж потом я узнал, что парнишка тот вовсе не парнишка, а зоотехник из района новый. Да. Только, конечно, прогнал меня председатель: «Иди, иди своей дорогой». Я ему возьми да и скажи: «Так-то и я тебе, Григорь Палыч, могу сказать». Тут уж не до смеху всем: испугались. А зоотехник на меня смотрит и смотрит, так сурьезно смотрит… Ну, я и ушел домой. А утром они ко мне: сам председатель и тот парнишка-зоотехник — Сережей его теперь зову. Ух, молодчина! Ух, мозгун! Ну, пришли… Слово за слово. Рассказывать тут нечего: сами назначили мне чин. И оказался я на птицеферме, заведующий.

— Самозванцем! — удивился Захар Макарыч.

— Ага, самозванцем.

— Ну и что же?

— Вот и все. Работаю. В прошлом году выполнили годовой план по яйцам к первому июлю. За весь год дали два плана.

— А председатель как: сердится на тебя?

— Куда та-ам! Агнец! «Кузьмич да Кузьмич… Да не надо ли курям насчет витаминов — капуста есть лишняя… Может, хату тебе покрыть? Ведь худая». А мне, сказать по душам, не до хаты: хлопот полно. Когда был рядовым, все было просто, а теперь вот… — Василий Кузьмич вздохнул. — Как там убирают хлеб, чем убирают, кто убирает — ничего не знаю: птицеферма — главный вопрос на Земле.

— А отчего же тебе теперь плохо? — спросил Захар Макарыч. — Все налажено, перед начальством в почете, в активе ходишь.

— Хожу-то хожу, слов нет. Ну… с председателем райисполкома нелады у меня.

— Ого! — воскликнул Захар Макарыч. — Эка хватил.

— И доси косится, — продолжал Василий Кузьмич. — Был бы он, скажем, плохой человек — наплевать мне, пусть дуется, а то ведь… вроде бы он ничего себе… Ну да ладно — толкач муку покажет.

— А что случилось? — спросил я. — Может, расскажешь, Василий Кузьмич.

— Да оно как-то и рассказывать про это неудобно.

Захар Макарыч подбодрил:

— Почему неудобно? Сам говоришь: «В поле две воли, а на воде вдвойне». Валяй. Чего там «неудобно».

— Вопрос-то политический… Ну ладно, расскажу, так и быть. Но — между нами. — Теперь он снова лег на спину и стал рассказывать тихо, вполголоса: — Дело было в прошлом году. Добыл я хорошего-прехорошего кочета: красавец, могутной такой, кахетинской породы. Молодой петушок, а ростом с наших стариков. За двадцать пять километров ходил за ним, на руках принес, как дите малое. Это такой кочет, каких у нас не было с роду родов. Картинка! Хоть на иконостас вешай… Голубь мира, а не кочет — вот какая птица… Принес я его и посадил вечером на насест. А сам тем же оборотом на актив: объявили еще вчера — собраться по важному делу. По какому — не знаю. Пришел. Сидим час, сидим два, а председателя нет и нет. И пришло мне в голову такое: «Зачем я кочетка своего посадил сразу к старикам! Утром заклюют!» Ну и, конечно, вскочил и — бежать. Пересажу, мол, пока под корзинку. Прибегаю. Цап-цап — нету кочета! Я — фонарь: нету кочета! Я к сторожихе: «Где кочет?» — «Какой такой кочет?» — «Я же посадил вот-вот, два часа назад». — «Меня не было, когда сажал. Знать не знаю». — «Где кочет?! Молодой, рыжеватый. Красавец!» — кричу ей. «Э-э! Тогда к председателю отнесли. Вот записку прислали — велел петушка дать: председатель райисполкома приехал голодный — покормить надо». Я бежать к председателю колхоза. Его дома нету — на актив ушел. Спрашиваю у его хозяйки: «Покажи, пожалуйста, перья». Показала в корыте: мой кочет! Мой красавец! Двадцать пять километров тащил, как дите малое… С них надо начинать, с кочетков, если хочешь много яиц добыть… Ай, мамушки, погиб производитель! Ладно. Пришел на актив. Сидят. Говорит, конечно, председатель райисполкома Фомушкин. Трудно мне, но все ж таки понял, о чем речь: один план продажи хлеба выполнили, надо теперь еще второй, а актив должен поддержать это самое на общем собрании. «Валяйте, — думаю себе, — я на все согласен, но только чего на трудодни дадим — вот вопрос». Одним словом, сказать по душам: злой я был по случаю смерти кочета, а через то и вредные мысли.