Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений - Вероника Михайловна Тушнова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
о лучшей на свете своей стороне.
В палату хирург приходил и ушел,
пришла санитарка и вымыла пол,
и смерклось; и стала багровой заря…
Я, видно, солдата спросила не зря,
уснувшее сердце его бередя.
Я слышала, скрипнула дверь в коридор –
то смерть притворила ее, уходя…
На этом мы с ней и покончили спор.
…
Наш поезд стоит на разъезде в степи.
Тюльпаны, тюльпаны, куда ни ступи,
как смуглый румянец казахской весны,
под небом невиданной голубизны.
Так вот он какой, твой край дорогой,
сияющий, ветреный, знойный, нагой…
Когда же поднимется солнце в зенит,
сыпучий песок зашуршит, зазвенит,
о капле единственной небо моля,
иссохнут тюльпаны и маков моря,
и выгорит небо почти добела,
и дали завесит багровая мгла.
…
Но мимо платформы шагают друзья,
кудрявые саженцы в ведрах неся,
идут комсомольцы. И значит – война
за степь, чтоб всегда зеленела она.
Чтоб хлебом и хлопком густым проросла
земля, что солдата от смерти спасла.
Я знаю – он здесь, в этих жарких песках,
и снова в бою, и опять впереди…
Как друга обнять бы его, отыскав.
Хоть слово сказать…
Да попробуй найди.
Промчался товарный. Потом через миг
флажком полинялым махнул проводник.
И снова: сыпучих барханов ряды,
в струящемся мареве призрак воды,
и снова и снова, куда ни ступи,
тюльпаны, тюльпаны, тюльпаны в степи.
На разъезде Чумыше
Соль в степи, как полуда,
и, на солнце рыжея,
выгибают верблюды
лебединые шеи…
Небо выше да выше,
дали шире да шире,
на разъезде Чумыше
две юрты небольшие.
Хлевушок из самана,
будто в шутку слепили…
Голубые барханы
Чумыш обступили.
А меж серой колючки
быстрых ног отпечатки,
в смуглой маленькой ручке
карандаш и тетрадки.
Ребятишки из дому
торопятся в школу…
Это только чужому
здесь пустынно и голо.
Это только чужому
не близко, не мило
все, что с детства
ребячья душа полюбила.
А в Москве еще сладко
спится вашей подружке.
Темно-русые прядки
разбрелись по подушке…
Еще солнце в дороге,
еще ночь на пороге,
у кроватки в порядке –
карандаш и тетрадки.
Дождь холодный, осенний
барабанит по крыше…
…Что за синие тени
на разъезде Чумыше?
И бегут на занятья
девчонки, мальчишки,
полосатые платья,
цветные штанишки…
Вьется тропка по склону
от разъезда до школы.
Это только чужому
здесь пустынно и голо!
Разлука
За дугою виадука,
за щетиною леска
начинается разлука,
беспокойная тоска.
Сосны кружатся враскачку,
искры гаснут на лету…
Грозной башней водокачка
отплывает в темноту.
Встречный поезд на разъезде
нас приветствует гудком,
добродушные соседи
угощают кипятком.
И колхозница-старушка
(не живется без забот)
мне домашнюю ватрушку
на ладони подает…
Мы летим родной страною
пять ночей, четыре дня…
Очень ласкова со мною
вся дорожная родня…
А тоске не видно края.
За окном густеет тьма…
До зари перебираю
строки первого письма.
Нахожу за словом слово,
теплотою их дышу,
я тебе письма такого
никогда не напишу.
Грусть моя тебя встревожит,
опечалит, может быть…
И притом в дороге может
слово жаркое остыть.
Я открытку лучше брошу
где-нибудь тебе в пути:
дескать, помню, мой хороший,
будь здоров и не грусти.
Вот и все. Качает очень,
и к тому ж неярок свет…
…Тает, тает у обочин
дыма стелющийся след.
Застилает белым дымом
версты, годы, города…
Но любимые к любимым
возвращаются всегда!
Станция Баладжары
Степь, растрескавшаяся от жара,
не успевшая расцвести…
Снова станция Баладжары,
перепутанные пути.
Бродят степью седые козы,
в небе медленных туч гурты…
Запыхавшиеся паровозы
под струю подставляют рты.
Между шпалами лужи нефти
с отраженьями облаков…
Нам опять разминуться негде
с горьким ветром солончаков.
Лязг железа, одышка пара,
гор лысеющие горбы…
Снова станция Баладжары
на дороге моей судьбы.
Жизнь чужая, чужие лица…
Я на станции не сойду.
Улыбается проводница:
– Поглядите, мой дом в саду! –
В двух шагах низкорослый домик,
в стеклах красный, как медь, закат,
пропыленный насквозь тутовник…
(А она говорила – сад.)
Но унылое это место,
где ни кустика нет вокруг,
я глазами чужого детства
в этот миг увидала вдруг,
взглядом девушки полюбившей,
сердцем женщины пожилой…
И тутовник над плоской крышей
ожил, как от воды живой.
Сапер
Кончив работу,
он сел на крыльцо,
вытер от пыли и пота
лицо.
Вынул потертый кисет из кармана,
тот, что в последнем счастливом году
сшила рязанская девушка Анна
и подарила у всех на виду.
Годы счастливые
снова вернутся,
годы разлуки
подходят к концу…
В ковшике медном
солдатка Ануца
теплую воду выносит
бойцу.
Пьет он и думает: как это странно,
что в разоренном молдавском дому
девушка Анна, девушка Анна
вдруг издали улыбнулась ему.
В старенькой кофте с разводами пестрыми,
в копоти черной и белой пыли…
Как же назвать вас, если не сестрами,
верные женщины нашей земли!
Тихая улица – пепел да щебень,
позднее лето, ни облака в небе,
щедрый
