Напрямик (сборник) - Роман Сенчин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет-нет, дорогой, у нас гоу датч… Хорошо провести ноч-чь!
Она ждала, что он схватит ее за руку, остановит, прикажет твердым спокойным голосом: «Всё, проехали это недоразумение! Успокойся, и – ко мне. Я тебя не отпущу». И тогда бы она наверняка сдалась. Но Илья был перепуган, унижен, раздавлен. Он всячески показывал, что виноват. И наверняка при следующем недоразумении или размолвке так же будет себя вести… И зачем он ей такой?
Она села в теплый душистый салон такси, назвала водителю адрес… Илья мялся в пиджачке на крыльце ресторана.
Валя
В этом году я был у родителей, и в один из первых же дней, копаясь на огороде, услышал за забором детский требовательный голос:
– Валя!.. Ва-ля!
– Ау, – через некоторое время отозвался другой голос, старческий, бессильный.
– А мама когда приедет?
– А?
– Мама когда приедет?
– Скоро, сынок, потерпи.
– А куда она поехала?
– А?
– Куда она поехала?
– Работать поехала, деньги зарабатывать.
С минуту за забором была тишина, а потом ребенок снова позвал:
– Валя-а!
– А?
– Валя, а когда мы кушать будем?
– Скоро, сынок, сейчас доделаю…
– Валя, я кушать хочу!
– Ну пойдем, пойдем…
Я оторвался от работы, пытаясь сообразить. Точно такие же разговоры я слышал двадцать лет назад, когда наша семья только переехала в эту деревню. Да, двадцать лет назад, летом девяносто третьего.
Когда бываешь раз в год в том месте, где когда-то жил, кажется, люди должны остаться такими же, что и были. И удивляешься, когда встречаешь того, кого знал пацаненком, а теперь он здоровенный парень, мужичара. Девчонки, которые проходили мимо наших ворот с ранцами за плечами, возвращаясь из школы, превратились в тётенек, у которых дети в выпускных классах. Половины обитателей нашей коротенькой Заозерной улицы уже нет в живых, в половине изб – новые люди…
Да, время летит, его не остановишь, и потому я оторопел от этого требовательного детского: «Валя! Ва-ля!» Словно и не было двадцати лет, словно и соседка, старушка Валентина Семеновна, и ее внук Олежек остались прежними.
Позже, когда мы отдыхали с родителями у крыльца в тени черемухи, отец спросил меня:
– Слыхал, как внучок бабушку называет? Лет восемьдесят между ними, а – Валя.
– Слышал, слышал…
– Да не внучок, – поправила мама. – Внук, Олег, в тюрьме сидит. А это правнук говорить научился.
– А, ну да, ну да, – покивал отец, – правнук.
А мама вспомнила:
– Ой, Рома, тут ведь такая история случилась! – Но остановилась, глянула на забор. – Потом расскажу, в доме.
И за ужином рассказала:
– Таня-младшая, которая Валентины Семеновны внучка, устроилась на почту… Три месяца почта на замке стояла, никто не шел, письма с городской машины развозили… И вот ее приняли. А тут подписка, и когда хватились денег, их нет. Оказалось, Таня взяла и что-то на них себе купила…
– Как так? – усмехнулся я. – За это же можно срок заработать. И кроется быстро.
– Ну вот не побоялась. Или думала, что успеет вложить. Но обнаружилось. Теперь прячется где-то… И ведь это не первый раз у нее такое. Года два назад устроилась социальным работником. Это которые одиноким, больным людям помогают по хозяйству… И вот ходила по ним и плакалась, что денег нет совсем, ребенок маленький, брат сидит, мать больная, бабушка старая… Старики ей одалживали какие-то суммы, а она не отдает и не отдает. И пожаловались ее начальству. Ее уволили, конечно… И года полтора маялась без работы…
– Вообще, конечно, судьба у семьи, – вздохнул отец. – Не позавидуешь.
– А во всем, я считаю, Валентина Семеновна виновата, – отозвалась мама. – Так она их всех разбаловала, что совсем они не понимали, как им жить. Как совсем в другом мире выросли, и когда стали взрослыми, то оказались не подготовленными совершенно. Отсюда и все их беды…
Я вспомнил, что там было, двадцать лет назад и позже.
В половине избы жили Валентина Семеновна, ее дочь Татьяна и ребятишки – тогда им было лет восемь-десять – Таня и Олег, которого до поры до времени называли Олежек. Татьяна была полной, молодой, всегда по-городскому одета. Часто ездила в город, увидеть ее несущей воду от колодца или выдирающей крапиву у забора было невозможно – она таким не занималась. У нее была какая-то болезнь, и статус (тогда это слово было не в ходу, но понятие существовало) больной освобождал ее от работы. Кажется, она получала какую-то пенсию, а может, и нет. Но в любом случае вела себя так: я больной человек, не дергайте меня, но заботьтесь…
Ее дочку Таню одевали как принцесску, да и воспитывали так же. Я ни разу не видел ее в огороде, она не ходила в магазин. Чаще всего сидела на лавочке у калитки, смотрела направо-налево, будто чего-то чудесного ожидая.
Олежек, младше сестры года на два, наоборот, был какой-то всегда расхристанный, крикливый, драчливый. С пацанятами, жившими по улице, постоянно ругался, с ним неохотно играли. Зато часто можно было услышать его требовательное:
– Валя! Ва-ля-а!
Татьяна была замужем, но муж сидел. Сидел за убийство, хотя, как говорили соседи, сам он не убивал, а его заставили взять убийство на себя. Дали семь лет. Вроде бы настоящий убийца или убийцы обещали после освобождения помочь деньгами, и теперь передавали богатые передачи… Сидел он где-то недалеко, и Татьяна как-то сказала, что они там разводят карпов. Не знаю, правда или нет.
Муж просидел меньше семи. Примерно пять. Освободился, сразу купил квартиру где-то недалеко от Красноярска. В Назарово, кажется.
Татьяна с детьми собрали вещи и отправились к нему. Помню, как Валентина Семеновна их провожала, просила не забывать, приезжать. Татьяна вымученно обещала: «Да, наверное… Но это ведь далеко…» У Валентины Семеновны была еще старшая дочь, но она никогда не появлялась в деревне (по крайней мере, я не слышал, чтоб приезжала), был и бывший муж, отец дочерей, о котором и не вспоминали, да и он вряд ли вспоминал о Валентине и дочерях.
В общем, Татьяна с детьми уехали с радостью, готовые к новой жизни, а через два дня вернулись. Оказалось, что в квартире другая женщина, а муж Татьяны подал на развод…
Это был конец девяностых. Трудные, смутные годы… Если в начале десятилетия люди еще надеялись на то, что все наладится, станет, как было, или даже лучше, то года с девяносто пятого надеяться перестали. Переименованный в акционерное общество совхоз развалился, работы не было, и одни впряглись в свое хозяйство, а другие балансировали на грани нищеты.
Татьяна все так же почти каждый день ездила в город, благо проезд для нее был льготный. Ездила то ли в больницу, то ли пыталась как-то там зацепиться, в городе. Вряд ли найти работу, скорее – мужчину… Дочь Таня заканчивала школу, в свободное время по-прежнему в ярких нарядах сидя на лавочке, а Олежек учебу забросил. Болтался по деревне, все что-то высматривая, к чему-то примериваясь. Иногда на него нападал азарт работать, и он начинал переделывать ограду палисадника, выпрямлять обвисшую калитку, но быстро бросал, и Валентина Семеновна или сама доделывала незаконченное, или звала кого-нибудь из мужиков, обещая бутылку или деньги…
Время от времени Олежек рыбачил.
Зады наших огородов выходили к озерцу, и он устанавливал на берегу удочки, наблюдал за сделанными из гусиных перьев поплавками. Клев был плохой – карасей и окуней почти всех давно переловили сетями, – и Олежек просиживал на берегу по целым дням, чтоб рыбы набралось хоть на уху.
– Валя! – кричал он. – Валя-а!
– Ау, сынок? – слышалось с огорода.
– Принеси воды. У меня тут поклевка…
В другой раз:
– Принеси хлеба!
Валентина Семеновна несла.
Позже, как-то тайком от себя самой, приносила внуку сигареты.
Лет в пятнадцать Олежек стал воровать. В деревне, особенно в девяносто четвертом – девяносто седьмом, воровали многие, но Олежек тащил все подряд, и тупо, открыто. Его ловили. Случалось, просто били, а чаще вызывали милицию. Дела до поры до времени не заводили. То маленький еще, то мелочь стянул… А Олежек подрастал, стервенел от нищеты и собственной беспомощности. Стал ходить с тесаком и не то смастеренным, не то купленным самострелом, стреляющим тозовочными патронами.
За угрозу оружием ему и дали первый срок.
Приезжала группа, сделали обыск. Обшарили и избу, и стайки, баню. Валентина Семеновна плакала, стонала:
– Позор какой, позо-ор… Олежек не мог… Он ведь ребенок совсем…
Внука увезли, быстро судили и дали условно года два. Никакой возможности исправиться ему не предоставили, отправили обратно в деревню, где нечего было делать.
Некоторое время он не высовывался за ворота, жил, видимо, на пенсию бабушки. Мать Татьяна почти не появлялась дома, сестра тоже исчезла – после окончания школы уехала. Вроде бы куда-то поступила.
Олежек вскоре не выдержал – снова стал воровать, но в основном не в родной деревне, а в других. Опять его ловили, арестовывали, держали по месяцу-два за решеткой и отпускали. Люди удивлялись:
