Пройти по краю - Евгений Черносвитов

О чем «Алеша Бесконвойный»? О жизни? Как просто и как емко: «И пошла тут жизнь, вполне конкретная, но и вполне тоже необъяснимая, до краев дорогая и родная… Всякое вредное напряжение совсем отпустило Алешу, мелкие мысли покинули голову, вселилась в душу некая цельность, крупность, ясность – жизнь стала понятной. То есть она была рядом, за окошечком бани, но Алеша стал недосягаем для нее, для ее суетни и злости, он стал большой и снисходительный». Полнота и покой. Как в раннем детстве, когда бабушка, искупав тебя в тазике, начинала ополаскивать теплой водой, медленно поливая головку из ковшика и приговаривая: «Как с гуся вода, с маленького вся худоба…» Кто не испытал в раннем детстве подобных ощущений, никогда не поймет «Алеши Бесконвойного», вот этих строчек: «И точно плывет он по речке, плавной и теплой, а плывет как-то странно и хорошо, сидя (как в тазике. – Е. Ч.). И струи теплые прямо где-то у сердца». Это такое чувство, что б о л ь ш е ничего не может быть (да и не было ничего!). Долго это продолжаться не может. Состояние абсолютной отрешенности и высшего блаженства – м о к ш а, схваченное древнеиндийской религией, в котором само противопоставление ж и з н и и с м е р т и «снимается». Мокша неразрывна с сатьей, то есть с тождеством т в о е г о бытия и и с т и н ы. Что может быть еще? Нирвана, то есть у г а с а н и е, о с т ы в а н и е – смерть и состоянии блаженства или наслаждение в умирании. Славянская душа Алеши (он был Костя Валиков) явно противится такому исходу. Вот как просто можно описать состояние высшего наслаждения – а н а н д у: «Он не слышал своего тела, мир вокруг покачивался согласно сердцу». Из ананды на… полок. «Потом Алеша полежал на полке – просто так. И вдруг подумал, а что, вытянусь вот так вот когда-нибудь… Алеша даже и руки сложил на груди и полежал так малое время. Напрягся было, чтоб увидеть себя, подобного, в гробу. И уже что-то такое начало мерещиться – подушка вдавленная, новый пиджак… Но душа воспротивилась дальше, Алеша встал и, испытывая некое брезгливое чувство, окатил себя водой» (из рабочих записей Василия Макаровича: «Когда стану умирать, скажу: «Фу-у, гадство, устал!» Не надо умирать». ). Смерть-то здесь, рядом с блаженством. Пока еще можно крикнуть: «Ну ее к черту!», решить: «Придет – придет, чего раньше времени тренироваться!» Дальше опять это «странно»: «Странно, однако же: на войне Алеша совсем не думал про смерть, не боялся. Нет, конечно, укрывался от нее, как мог, но в такие вот подробности не входил. Ну ее к лешему! Придет – придет, никуда не денешься. Дело не в этом. Дело в том, что этот праздник на земле – это вообще не праздник, не надо его и понимать как праздник, не надо его и ждать, а надо спокойно все принимать и «не суетиться перед клиентом». Вот такая незамысловатая «психологическая защита» от смерти у Алеши. И срабатывает: «И так вдруг обогреет тебя нежданная радость, так хорошо сделается, что станешь и стоишь, и не заметишь, что стоишь и улыбаешься». А почему? Исконе русское дохристианское и н т и м н о е о б щ е н и е с природой – источник этой радости, а «выйдешь с коровами за село, выглянет солнышко, загорится какой-нибудь куст тихим огнем сверху…». А весь ужас небытия, смерти, исчезновения и т. п. от отторжения от природы привнесенное. Каждый проходит через период о ч и щ е н и я… в языческом смысле, а не христианском через чистилище. «Алеша стал замечать, что он вполне осознанно любит. Любит степь за селом, зарю, летний день… То есть он вполне понимал, что он – любит. Стал случаться покой в душе – стал любить. Людей труднее любить, но вот детей и степь, например, он любил все больше и больше». И в заключение стишок Мани: «Белая березка// Стоит под дождем,//Зеленый лопух ее накроет,//Будет там березке тепло и хорошо». Вот и все.

Сложенные на груди руки, вытянутые ноги, подушечка под головой, гробик – прочные знаки смерти, ее присутствие для живых. Но вот баня… Это как понимать? «Хозяин бани и огорода» – «…спокойный, грузный, бросил под ногу окурок, затоптал. Посмотрел задумчиво в землю и поднял голову…» Перед баней он вдруг говорит соседу, который пришел к нему помыться: «Хошь, расскажу, как меня хоронить будут? – Чуть сощурил глаза в усмешке, но видно, поговорить собрался серьезно. И начал рассказывать: – Значит, будет так: помер. Ну обмыли – то, се, лежу в горнице, руки – вот так…» Рассказчик показал, как будут руки. Он говорил спокойно, в маленьких умных глазах его мерцала веселинка. «Жена плачет, детишки тоже… Люди стоят. Ты, например, стоишь и думаешь: «Интересно, позовут на поминки или нет?» …Ты будешь стоять и думать: «Чего это Колька загнулся? Когда-нибудь и я тоже так…» Дальше – детали, хорошо известные каждому взрослому человеку, которому хоть раз в жизни пришлось принимать участие в Похоронах. Зачем это у Василия Макаровича? Послушаем «хозяина»: «Принесли на могилку, ямка уже готова…» И когда ему почти поверил сосед, «хозяин бани и огорода», вдруг говорит: «А чего ты решил, что я помираю? Я еще тебя переживу. Переживу, Ваня, не горюй». Действительно, «странные» мысли у этого «куркуля». А конец рассказа куда неожиданней: «Хозяин бани и огорода засмеялся. Бросил окурок, поднялся и пошел к себе в о г р а д у» (разрядка наша. – Е. В.).

День поминовения у нас назван «родительским днем». Это сложный ритуал, связанный с кладбищем. Почему нужно идти на кладбище, чтобы помянуть покойного, побывать на его могилке, хотя бы прикоснуться к оградке, вырвать сорняк, что-то поправить на могилке. К смерти ближе или к умершему? Или к своему п о с л е д н е м у месту? Читаем «Дядя Ермолай». «Ермолай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поминаю – стою над могилой, думаю. И дума моя о нем простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума. Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например: что был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они ее прожили. Или не было никакого смысла, а была одна работа, работа… Работали да рожали детей. Видел же я потом других людей… вовсе не лодырей, нет, но… свою жизнь они понимали иначе. Да сам я ее понимаю теперь иначе! Но только когда смотрю на эти холмики, я не знаю, кто из нас прав, кто умнее? Не так, не кто – умнее, а кто ближе к Истине. И уж совсем мучительно – до отчаяния и злости не могу понять, а в чем Истина-то? Ведь это я только так – грамоты ради и слегка из трусости – величаю ее с заглавной буквы, а не знаю – что она? Перед кем-то хочется снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне их». Истина… на кладбище и в глазах недоумка Бори. Наедине со смертью и безумием возникает желание («неизбежно тянет») пофилософствовать: «Что же жизнь – комедия или трагедия?» Несколько красиво написалось, Но мысль по-серьезному уперлась сюда: комедия или тихая, жуткая трагедия, в которой все мы – от Наполеона до Бори – неуклюжие, тупые актеры, особенно Наполеон со скрещенными руками и треуголкой. Зря все-таки воскликнули: «Не жалеть надо человека!..»

Жизнь и смерть, разум и безумие, нелепость п о з ы или самолюбия… Скрещенные руки Наполеона и скрещенные руки покойника. «Треуголка» и могильный памятник. Куда отнести – к комедии или трагедии? Кто-то из древних сказал: «Не знаю, есть ли в жизни смысл, но порядок в ней есть». И кажется, он же: «Не надо выносить порядок туда, где заведомо должен царить беспорядок». Спиноза? «Тут Природа распорядилась за нас… Оставь ей все, а отними жалость, и жизнь в три недели превратится во всесветный бардак». Смыслу есть и в «вавилонской библиотеке». И не один. «Жарко. Хоть бы маленький ветерок, хоть бы как-нибудь расколыхать этот душный покой… Скорей бы отсюда куда-нибудь!» «Макушка лета», кладбище и глаза Бори, в которых «была всеобъемлющая, спокойная доброжелательность, какая бывает у мудрых стариков…» н е п о с е б е!

«Жил человек…», «он же и понимал, что жизнь – его судьба, что ли – это нечто отдельное от него, чем он управлять не может, поэтому злиться тут бессмысленно, и он не злился». Этот человек был безнадежно болен и никак не мог вздохнуть глубоко и вольно. Нельзя подглядывать за смертью: умирание есть таинство… Так было раньше. А теперь и врачи заговорили о «жизни после жизни», в смысле реанимированных, конечно.

…Человек умирал, «и почему-то сразу кольнуло в сердце: наверно, он. Выглянул из палаты в коридор – точно: стоит в коридоре такой телевизор, возле него люди в белых халатах, смотрят в телевизор, некоторые входят в палату, выходят, опять смотрят в телевизор. А там, в синем, как кусочек неба, квадрате, прыгает светлая точка… Прыгает и оставляет за собой тусклый следок, который тут же и гаснет. А точечка-светлячок все прыгает, прыгает… То высоко прыгнет, а то чуть вздрагивает, а то опять подскочит и следок за собой вытянет. Прыгала-прыгала эта точечка и остановилась. Люди вошли в палату, где лежал… теперь уж труп; телевизор выключили. Человека не стало».