Александр I и тайна Федора Козьмича - Константин Кудряшов

Тяжелая школа жизни, которую он прошел при своем отце (да и при Екатерине), обогатила его печальным опытом: как легко при всех дворцовых переворотах делается наследник престола естественным центром для всех недовольных режимом. Этим сознанием следует объяснить отмену Александром I закона Павла о престолонаследии с тем, что «наследник им назначен будет». Наивное возражение, что отмена эта вызвана надеждой Александра иметь детей, разбивается об упомянутый павловский закон, по которому сыновья Александра I и без того имели бы естественное старшинство перед Константином Павловичем. «Негласно Константин, правда, считался за наследника, но таковым он так и не был объявлен», пока сам наконец отказался от всяких прав на престол, после чего, только в 1823 году, Александр I написал манифест о престолонаследии, приказав положить его в запечатанных пакетах в Московском Успенском соборе, в Государственном совете, Синоде и Сенате. Вызывает удивление, что он обставил это глубокой тайной, но, в сущности, и здесь решимость императора при жизни не назначать себе наследника гласно осталась неизменной.

Даже сами сторонники легенды признают, что опубликование манифеста о престолонаследии «представлялось Александру чем-то в роде пролога к своему собственному всенародному отречению». В таком случае, если император действительно в Таганроге «удалился от мира», почему он не принял мер к опубликованию манифеста, оставив вместо своего преемника четыре запечатанных пакета? Если бы даже допустить, что сам Александр хотел «предоставить все воле Божией», то, при наличности критических обстоятельств для государства, те самые приближенные, которые якобы помогали императору скрыться из Таганрога, должны были серьезно подумать о том, кто примет за ним власть. Между тем сама императрица, барон Дибич, даже князь Волконский после смерти Александра I обращаются к «императору Константину». Как допустить, чтобы они настолько были обмануты тем самым государем, которому они же бескорыстно помогали тайно сойти с престола? Непонятной явилась бы самая цель подобного обмана. Не логичнее ли думать, что именно внезапно подкравшаяся смерть замкнула его уста и помешала ему выразить свою последнюю волю? Он не успел сделать никаких распоряжений потому, что (согласно письму Елизаветы) у него наступило «угасание, при котором уже не было и помину о его способностях».

Указывают на противоречия в мемуарах о последних днях Александра I. Но какие же противоречия приводятся в качестве примера? Виллие пишет: «Ночь прошла дурно»; по дневнику же императрицы за тот же день, государь «прислал сказать, что провел ночь хорошо». Виллие, как врач, разумеется, отдает себе отчет о состоянии своего больного вернее, чем императрица, которой, оберегая ее покой, государь мог передать успокоительное известие о течении своей болезни. Далее, по одним известиям, Александр пил за обедом «хлебную отварную воду», а по другим «яблочную воду с соком черной смородины». Здесь самый предмет рассказа настолько незначителен и неинтересен для авторов «Записок», что, вероятно, ни один из них и не потрудился даже точно удостовериться, какую же в самом деле воду пил император, хлебную или яблочную, ибо они были поглощены более серьезными заботами и тревогой. Никакого нет также противоречия между словами Виллие (за 11 ноября) императрице: государь «не в таком состоянии, как накануне» и его же записью: «болезнь продолжается». Болезнь могла продолжаться, хотя состояние больного несколько и изменилось. Согласно Тарасову, 14 ноября обморок с государем случился «утром в 7 часу», а по словам Волконского, «в 8 часов вечера». В данном случае более доверия заслуживает Волконский, ибо Тарасов, писавший свои «Воспоминания» много лет спустя, запамятовал многие события, что в свое время и было уже указано критикой.

Можно бы и еще привести несколько примеров подобных «противоречий» (вроде того, например, что момент смерти Александра I указан неодинаково: 10 ч. 50 мин., 10 ч. 47 мин. и 10 ч. 45 мин.), но все они столь же ничтожны, расходятся лишь в самых незначительных подробностях, нисколько не отрицая самого факта, о котором повествуют. В существовании подобных «разногласий» не только нельзя видеть основания для опорочения этих источников, но напротив — наличность полного соответствия в мельчайших деталях об одном и том же факте между несколькими показаниями была бы очень подозрительна, заставляя предполагать искусственную их обработку.

Совпадение между мемуаристами — явление редкое. Экспериментальным путем установлено, что показания свидетелей-очевидцев об одном и том же факте, происходившем перед ними, могут расходиться в мелочах, иногда даже довольно заметно. Вытекает ли из этого, что не было и самого факта, о котором даются показания? Подобного рода противоречия, при всей искренности авторов, вполне законны и неизбежны, притом же они сами по себе совершенно не существенны для определения самого факта смерти Александра 1, для какового признания разногласие в минутах при определении ее момента, в часе или даже дне приема тех или других лекарств, в точном обозначении физического или душевного самочувствия больного, в количестве лиц, присутствовавших при его кончине, и пр. — вовсе не имеет значения. Разногласие это зависит от состояния памяти свидетелей, яркости воспоминания, субъективности их впечатлений, степени их внимания, от неодинаковой оценки, придаваемой ими тем или другим фактам.

Некоторые намеки в мемуарах наводят защитников легенды на мысль, что записи и «дневники» о болезни и смерти Александра I составлены задним числом и, следовательно, недостоверны. Так, Виллие в своей записной книжке в день прибытия в Таганрог заносит: «Мы приехали в Таганрог, где кончилась первая часть вояжа», — и затем под чертой ставит слово «finis». Выражение «первая часть» подразумевает, что имелась в виду и вторая, а может быть, и третья часть путешествия, но, по утверждению Барятинского, никакой новой поездки «в день приезда еще не предполагалось», и слово «finis» становится как бы «пророческим», что может быть объяснимо его позднейшей припиской.

Однако утверждение, что в день приезда в Таганрог не предполагалось никакой новой поездки, — неверно. Тарасов прямо указывает, что «кроме путешествия в Крым, предположены были путешествия в Грузию, Астрахань и в Сибирь, даже до Иркутска», причем разработкой этих маршрутов уже занимались трое опытных офицеров Генерального штаба, вызванных с этой целью Дибичем в Таганрог; и слово «finis», таким образом, потеряв свое пророческое значение, не может уже считаться позднейшей припиской.

Смущает Барятинского фраза в дневнике Виллие за 12 ноября: «Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства» и т. д. «Как я припоминаю…» — следовательно, заключает Барятинский, запись сделана задним числом. Между тем выражение это проще всего объясняется тем, что Виллие, писавший дневник вечером, действительно среди волнений за больного мог и не помнить точно, выписал он лекарство или нет. Подобная оговорка в житейском обиходе явление обычное.

Изучая «Журнал» Волконского и «Дневник» Елизаветы Алексеевны, защитники легенды приходят к выводу, что оба источника составлены тоже задним числом, после описываемых событий. У Волконского против записи от 9 ноября об извещении, посланном Константину Павловичу о болезни Александра I, рукою самого же Волконского вписано: «Сие распоряжение г. Дибичу дано было 11 ноября, а не 9-го». Как мог ошибиться Волконский в этой дате, если бы вел дневник аккуратно за каждый день? Стремятся объяснить ошибку тем, что «Журнал» Волконского после смерти Александра I был спешно выслан им императрице Марии Федоровне по ее требованию. «Застигнутый врасплох» запросом императрицы, Волконский, по словам Барятинского, «наскоро набрасывает краткий дневник», задним уже числом, и затем отсылает в Петербург, «не успев согласовать» ни с показаниями других лиц, ни даже со своим собственным письмом, приложенным к «Журналу». Барятинскому кажется «странным» также, почему «официальные подробности о болезни и смерти» Александра I Мария Федоровна затребовала не от барона Дибича, не от лейб-медика Виллие, а от Волконского, «личного друга» императора. Барятинский отказывается объяснить это требование желанием Марии Федоровны узнать немедленно подробности о болезни сына, ибо «она получала бюллетени о состоянии его здоровья» и т. д.

Неужели, спрошу я в свою очередь, Барятинский серьезно думает, что официальных бюллетеней о болезни и смерти сына достаточно для сердца матери? Вот отсутствие в родной матери интереса к таковым подробностям действительно показалось бы странным. Что касается запроса императрицы к Дибичу, то он был сделан. Мало того, сличив даты писем Дибича и Волконского, нетрудно сообразить, что запрос был сделан не только им обоим, но что и свой ответ императрице они послали одновременно, а именно 7 декабря 1825 года. Каким образом Барятинскому остались неизвестны письма Дибича, напечатанные еще за пять лет до его книги в весьма общедоступном журнале, — непонятно. Не сомневаюсь, что одинаковый запрос был обращен и к Виллие, хотя поисков этого рода я и не производил.