Песнь войны - Илья Витальевич Карпов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Разумеется, я читал Цельса, — вздёрнув крючковатый нос говорил престарелый врач Эббен Гальн, — Всё-таки в мерцбургской Коллегии естественных наук его изучают ещё на втором году обучения. Только вот есть вещи в его трактатах, с которыми я как хирург никак не могу согласиться.
— Это какие же? — с любопытством спросила Рия.
Гальн был одним из немногих, с кем её было интересно вести диалог. Остальные, по её мнению, оказывались слишком некомпетентными в вопросах медицины, сводя всё к исцеляющей силе Холара и настоям, облегчающим боль.
— Извольте. Например, в своём труде «Ars medica», что означает «Искусство врачевания», — пояснил он остальным, — Цельс утверждает, что наступит время, когда будет возможно исцелить любую болезнь, а рукам врача будут доступны самые потаённые уголки человеческого тела. Я же в свою очередь полагаю, что такие органы как сердце и мозг должны быть, и всегда останутся, недоступными для скальпеля или щипцов.
— Неужели из-за сложности? — удивилась Рия. — Чем же это сложнее, чем резать руку, ногу или, скажем, брюшную полость?
— Дорогая моя, — мягко ответил Гальн, поправив очки, — во-первых, попрошу вас не использовать слово «резать». Всё же речь идёт о высоком искусстве хирургии, а не о разделке свиной туши. А во-вторых, посудите сами: если даже тончайшее, малейшее ранение этих органов способно привести к смерти, то что говорить о перспективе занесения в надрез грязи или проникновении миазмов из воздуха?
— Миазмов?
— О, я не зря упомянул этот термин, — Гальн потёр руки с довольным видом. — Признаться, мне просто не терпелось поделиться с вами своими измышлениями. Ни в коем случае не желаю никого обидеть, но остальные вряд ли меня поймут. Нет, не в силу небольшого ума, а лишь потому, что моя теория предполагает теоретические знания, приличествующие не просто лекарю, но учёному-медику… Но что-то я заговорился, перейду к сути. На основе долгих наблюдений и размышлений, я предположил, что болезни и недуги, веками терзавшие народы Аталора, вызваны заразительными началами, витающими в воздухе, которые я назвал миазмами.
— Это что-то на аэтийском?
— Вовсе нет, слово взято из кеотийского языка, и обозначает оно загрязнение и скверну. Миазмы — это мельчайшие частички, невидимые нашему глазу, размером меньше пылинки. Подтверждение этой теории я надеюсь найти здесь, на войне, если смогу проверить одно предположение. Каждому известно, что промытые вином раны гноятся меньше, но я пошёл дальше и предположил, что спирт, винный дух, не даёт миазмам проникать в телесные ткани.
— Не уверена, что поспеваю за полётом вашей мысли…
— Я хочу попытаться промыть рану чистым спиртом! — воскликнул Гальн, многозначительно подняв палец. — По моей теории спирт должен полностью обезопасить рану от заражения. Представляете, что это может значить? Революция в медицине! Особенно в военной! Увы, добыть чистого спирта в Энгатаре мне не удалось, пришлось довольствоваться крепкой гномьей настойкой. Я попросил такую, чтобы было поменьше примесей и которая была бы наименее приятной на вкус. Тот гном посмотрел на меня как на сумасшедшего, ведь я не стал рассказывать ему, что не собираюсь пить эту гадость. Более того, для меня важно, чтобы случайно прознавшие об этом солдаты не вылакали всё до капли.
— Очень интересная теория, господин Гальн, — восхищённо сказала Рия. — Не думала, что медицина ещё способна на такие смелые открытия.
— Увы, пока я не проверю, миазмы останутся лишь теорией, — погрустнел врач. — И ваше удивление мне понятно. С тех пор, как Церковь в Ригене ограничила посмертные вскрытия, медицина зашла в тупик. Многие хирурги покидают стены Коллегии с единственным практическим знанием — с какой стороны держать скальпель. Анатомию же они изучают по Гиппокреону, но, хоть я и питаю безмерное уважение к этому учёному мужу древности, но его иллюстрации, увы, безнадёжно устарели. Потому я и прибыл в Энгату. Надеялся, что после войны местная Церковь даст дорогу медицине. Увы, здесь всё точно так же.
— Негоже врачевателю осквернять тела, — вдруг вмешалась матушка Анета. — Довольно того, что ваша братия режет и полосует живую плоть, умножая страдания несчастных. Не по-божески это, ох не по-божески…
Эта полная женщина с крепкими руками, слушала разговор, иногда хмуря брови и неодобрительно качая головой, а теперь решила сказать и своё слово.
— Жаль, что Церковь, в стремлении угодить богам, забывает о древнем и важном боге врачевания — Лепане, — ответил на это хирург. — И всё больше стремится заменить его Холаром.
— Холар помогает хворому покинуть мир без боли и страданий, — возразила монахиня.
— Не лучше ли вместо этого, чтобы человек жил дальше? — спросила Рия.
— Смерть в покаянии освобождает душу. Я немало была в полевых госпиталях, девочка. И видела немало костоправов и хирургов, которые, словно мясники, терзали несчастных, будто бы те и без того недостаточно натерпелись. Многие от этих мучений и умирали. Были, конечно, и выжившие, но их было так мало, так мало…
— Если бы нам давали учиться и развиваться, — с мягкой укоризной произнёс Гальн, — операции можно было бы проводить успешнее, быстрее и куда менее болезненно.
— Давать вам осквернять тела усопших? — монахиня поморщилась. — Что за кощунственные желания! Чем больше страданий вы причините своими лезвиями, тем труднее после приходится белым сёстрам…
— Ну, будет вам, матушка Анета, — благодушно прервал её врач. — Я никоим образом не хотел унижать ваше занятие. Помогать безнадёжно больным уходить с миром — великое дело. Просто хочу напомнить, что сохранять им жизнь и здоровье — дело не менее великое.
В ответ на это монахиня лишь хмыкнула и отвернулась.
— А что в этой бочке? — спросила Рия, указав на пузатый бочонок, обложенный ящиками.
— Обезболивающий настой, — ответил Гальн. — Видите ли, Церковь допускает врачебные операции, но только если они не несут страданий для человека. Те, кто попроще, просто бьют по голове, чтобы бедняга отключился. Но многие, как и я, не одобряют подобного варварства. Поэтому раненому дают опийную настойку или отвар белладонны. Я не знаю, какое именно зелье в этой бочке, но это наверняка сильное болеутоляющее, и я бы не рекомендовал его пить, если нет желания поближе познакомиться с моим врачебным искусством.
— И часто ли приходится прибегать к вашим услугам?
— Увы, лезвие моего скальпеля — последний рубеж на пути к смерти, — вздохнул врач. — Видите ли, порой человека можно спасти, лишь отняв у него руку или ногу. Такую нехитрую, с позволения
