Открыть ящик Скиннера - Лорин Слейтер

В конце концов он сам мне позвонил.

Увидеть базилик мне так и не удается. Домик тоже. И мой собеседник, как выясняется, во Вьетнаме не был. Но он, семидесятивосьмилетний Джошуа Чаффин, в самом деле участвовал в эксперименте Милграма и оказал, как он меня заверяет, неповиновение. Первое же, что он мне говорит по телефону, звучит так:

— Ну да, я там был. Был в этой лаборатории и дошел только до 150 вольт. Если бы пошел дальше, то, поверьте, сейчас я с вами не разговаривал бы: моим собеседником был бы психиатр.

Непокорный испытуемый, и к тому же занятный! Даже еще не увидевшись с ним, я могу сказать, что он разговорчив, настоящая душа общества; у него мягкий выговор с легким намеком на идиш и, как мне кажется, добрые серые глаза.

Джошуа долго, долго говорит со мной по телефону. Он как будто только и ждал разговора с журналисткой, которая начнет расспрашивать о его судьбоносном участии в том давнем и с тех пор подвергшемся такой критике эксперименте.

— Вы, молодые люди, — говорит он, — теперь и представления не имеете, какой убедительной была тогда ситуация. Я и на минуту ни в чем не усомнился. Мне и в голову не пришло, что это розыгрыш. На генераторе была табличка с надписью «Сделано в Уолтхеме, Массачусетс», а это как раз такое место, где подобное оборудование должно было бы производиться, если вы понимаете, что я хочу сказать. И если вы думаете, что послушание имело отношение к престижу Йеля, то подумайте еще раз, потому что Милграм разыграл свой спектакль перед лавочниками Бриджпорта, и люди все равно шли и нажимали на кнопки. Я сам нажимал. Теперь я жалею… Я нажимал, но дошел только до 150 вольт. На 150 вольтах я остановился. — Он повторяет это снова и снова, словно желая ободрить себя; странно, с какой свежестью все сохранилось в его памяти — лаборатория, снопы голубых искр, крики «ученика». Джошуа стареет; эксперимент остается вне времени.

Мы договариваемся о встрече. Он все еще живет в Нью-Хейвене и часто ходит мимо Линсли-Читтенден-холла. Иногда он даже спускается к входу в подвал, где все когда-то и происходило.

— Там тогда все было таким облезлым, — говорит мне Джошуа, — но я все равно ясно вижу, как все было — серая дверь, трубы под потолком… Повсюду трубы.

Прекрасным летним днем я еду в Нью-Хейвен, чтобы повидаться с Джошуа. Воздух необыкновенно мягок, небо безоблачно, чайки издают свои печальные крики. Нью-Хейвен выглядит покинутым, студенты разъехались, только на тротуарах у домов кое-где еще видны груды чемоданов и рюкзаков.

Мы встречаемся в ресторане. Снаружи солнце льет яркий свет, резко контрастирующий с душным полумраком внутри; вечно царящий тут вечер освещают только свечи, мигающие на маленьких столиках. Все посетители — старики, и все едят рыбу. Джошуа, который подробно описал мне себя, ждет за столиком в глубине зала. На столике — накрахмаленные салфетки, сложенные в форме лебедей. Я сажусь.

Нам приносят еду. Джошуа тыкает вилкой в обвалянную в сухарях рыбу, отправляет кусочек в рот и старательно жует.

— Я был старшим преподавателем, занимался охраной окружающей среды, — говорит Джошуа. — Я увидел объявление и подумал: почему бы и нет? В те времена четыре доллара были заметной суммой, а деньги мне были нужны. Вот я и совершил это. — Он принимается описывать мне «это», о котором мы уже все знаем, — как он смазывал кожу «ученика» специальной пастой, чтобы лучше прилегали электроды, как он услышал первый стон, нажав кнопку с надписью «75 вольт», как крики, доносившиеся сквозь потрескивание разрядов в микрофоне, становились громче, как он наконец повернулся к экспериментатору и сказал: «Это неправильно», а проклятый экспериментатор… Джошуа повторяет громче: — Этот проклятый экспериментатор! — и крошки рыбы разлетаются у него изо рта, а покрытые темными пятнами руки дрожат, когда Джошуа вспоминает прошлое. — Проклятый экспериментатор велел мне продолжать.

— А вы? — спрашиваю я, наклоняясь вперед — к чему? К морали? Я не уверена в собственных чувствах. Как будто мораль — материальный объект, который можно потрогать руками…

— Я сказал экспериментатору: «Нет».

Я смотрю на губы Джошуа, когда он выговаривает это «нет», то самое слово, которое так трудно дается мне. Коснуться языком нёба и выплюнуть — «нет»…

— Я сказал, — повторяет Джошуа, — я сказал: «Я участвовал в экспериментах и раньше, и это неправильно». Я забеспокоился, услышав крики ученика, весь вспотел, а сердце у меня заколотилось, так что я остановился и заявил: «Достаточно».

— И почему же вы так поступили? — спрашиваю я. — Я имею в виду — что дало вам силу отказаться, когда стольким людям это не удавалось?

Мне в самом деле очень хочется услышать его ответ. Я проехала так много миль, только чтобы услышать, как человек становится независимым. Как человек рвет нити, которые делают нашу жизнь представлением марионеток. Джошуа — не марионетка. Он сам управляет своими мышцами.

Джошуа вытирает рот накрахмаленной белой салфеткой. Он дергает за клюв, и лебедь теряет форму. Подняв глаза к потолку, Джошуа долго молчит и наконец отвечает:

— Меня беспокоило состояние моего сердца.

— Состояние вашего сердца? — как эхо, повторяю я.

— Меня беспокоило, — Джошуа опускает голову и смотрит на меня, — что эксперимент вызовет слишком сильный стресс и у меня случится сердечный приступ, а также, — добавляет он, словно вспомнив о чем-то, — а также я не хотел причинить вред тому парню.

Я киваю. Невозможно не заметить, что «парень» оказался на втором месте, а сердце Джошуа — на первом; хотя кто мог бы его в этом упрекнуть? И все-таки это был не тот ответ, которого я ожидала от моего этичного собеседника. Я рассчитывала на что-то, блистающее иудео-христанской моралью, на что-то глубокомысленное вроде: «Во мне глубоко укоренился этический императив: не делать другому того, что я не хотел бы…»

Нет, не повезло. Джошуа, как выяснилось, беспокоился о своем сердце, и его непокорность проистекала из этого источника, по крайней мере в ретроспективе. Он продолжает говорить и рассказывает мне, как был настолько возмущен, что на следующий день ворвался в кабинет Милграма в университете и увидел профессора, спокойно проверяющего студенческие работы. Джошуа сказал ему: «То, что вы делаете, неправильно. Неправильно! Вы расстраиваете наивных испытуемых. Вы ведь не обследуете людей в медицинских целях. Вы можете вызвать у кого-нибудь сердечный приступ — ваш эксперимент вызывает очень сильный стресс».

Джошуа вспоминает, как Милграм невозмутимо посмотрел на него и сказал: «Я уверен, что мы не спровоцируем сердечный приступ ни у кого из испытуемых», а Джошуа ему ответил: «У меня вы его почти вызвали», после чего у них состоялся долгий разговор. Милграм в конце концов успокоил Джошуа, похвалил за независимое поведение, а под конец попросил: «Мистер Чаффин, я был бы благодарен, если бы вы, знаете ли, особенно не распространялись». «О чем не распространялся?» — переспросил Джошуа. — «Насчет эксперимента, — ответил Милграм. — Насчет того, что мы на самом деле изучаем. Мы все еще продолжаем тестирование, и я, естественно, не хочу, чтобы испытуемые узнали, что мы изучаем не научение, а повиновение».

— Так вот, — говорит мне Джошуа, — я потом долго думал об этом — о том, чтобы не распространяться. Я думал, не еледует ли сообщить в полицию. Я был и в самом деле возмущен. Так что подумывал, не пойти ли в полицию.

— И как? — спрашиваю я. — Обратились вы в полицию? Или, может быть, как-то иначе разоблачили Милграма?

Джошуа на мгновение отводит глаза. В это время появляется официант и уносит наши тарелки, так что теперь нас с Джошуа разделяет лишь белое пространство скатерти и оплывающая свеча.

— Нет, — говорит Джошуа.

— Что — нет? — переспрашиваю я.

— Нет, я не выдал Милграма и сохранил истинную цель эксперимента в секрете.

Мне это кажется странным: Джошуа так гордится тем, что противоречил Милграму, и в то же время по большому счету подчинился ему в самом важном. Теперь уже я отвожу глаза: я растеряна и не могу найти во всем этом морального центра; вместо него я обнаруживаю обычного, милого, противоречивого и сложного человека со старческими темными пятнами на руках.

Я расспрашиваю Джошуа о его жизни. Сюрпризы возникают один за другим. Нет совершенно никаких свидетельств того, что отказ повиноваться экспериментатору в лаборатории хоть в чем-то соответствует поведению Джошуа в обычной жизни. Он много лет работал на корпорацию «Экссон»[20] (людей, занимающихся защитой окружающей среды, Джошуа называет «няньками деревьев»). В возрасте двадцати пяти лет был мобилизован в армию и служил на Филиппинах.

— Я был прекрасным солдатом, — говорит Джошуа. — Мы захватили этих паршивых япошек и держали их под замком.