Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бабуша, это правда… что царевна… в Волгу оборотилась? спрашивает Шурка, засыпая.
— Кто знает! Слыхала я от старых людей, будто звали прежде реку Ольгой… Опосля позабывать стали… и Волгой ее обозначили. Ну, спи, хватит с тебя.
— Нет, досказывай, бабуша, досказывай… я не хочу спать, — бормочет Шурка, а сам все падает и падает куда‑то.
Ему и страшно и приятно. Он взмахивает руками, как крыльями, летит к морю Каспию. А на море водяной сидит и, как в сказке, бороду в воду опустил и с рыбешками играет.
«Отдай мне царевнин палец с кольцом», — говорит Шурка водяному.
«Давай вперегонки играть. Обгонишь меня — тогда отдам», — отвечает водяной, а сам посмеивается в бороду.
Не умеет Шурка бегать по воде, и к тому же он почему‑то хроменький. Смотрит Шурка на Счастливую палочку и думает: «Попрошу подмоги». Поднял посошок, хотел о землю три раза стукнуть, да вспомнил, что ему еще надо за Кощеевой смертью идти. «Нет, — говорит себе Шурка, — плохо мне, а впереди, может, хуже будет, погожу у Счастливой палочки подмоги просить, обойдусь как‑нибудь». Наклонился он к воде, поймал пескаря и говорит водяному:
«Где тебе, старому, за мной угнаться! Попробуй‑ка сперва моего меньшого брата обогнать».
Кинул пескаря в море. Бросился за ним вдогонку водяной, только брызги полетели.
Обежал водяной море вокруг, воротился назад, весь в пене, еле дышит. А Шурка тем временем второго пескаря поймал, в руке держит, гладит да приговаривает:
«Устал, братик, устал, миленький… Ну, поди отдохни на песочке».
Рассердился водяной, что его обогнали, ногой топнул, бородой затряс. Поднялась с моря волна страшенная, чуть Шурку с ног не сбила, вынесла на берег палец с кольцом. Поцеловал Шурка палец, и оборотился он в царевну Ольгу Распрекрасную. Волосы у нее золотые, глаза зеленые. «Знакомое что‑то», — удивляется Шурка. Посмотрел: вот тебе раз, да это Катька!
«Ты почто меня Кишкой обозвала?» — сердито спрашивает Шурка.
«Прости, больше не буду, — отвечает Катька. — Я тебе невеста, а ты мне жених».
«Ну, то‑то же!»
Взял Шурка царевну Катьку за руку, и пошли они Кощееву смерть искать.
Идут лесами дремучими, песками сыпучими. И жарко‑то им, и холодно, и устали они страсть как, а все идут. Подходят к высокой горе. Растет на горе елка, сроду такой Шурка не видывал: иголки на ней всамделишные, какими мамки рубахи шьют.
«Там, — говорит Катька, — на самой макушке. Полезай».
Лезет Шурка, а иголки ему в тело впиваются. Больно ему, так больно мочи нет! Хочется посошок на помощь позвать. «Нет, нет, — говорит себе Шурка, — стерплю, мне еще с Кощеем Бессмертным воевать придется».
Кое‑как добрался он до макушки, повис, качается, за самой верхней иголкой тянется. И видать ему с елки — стоит на горе дом из серебряных бревен, крыша золотая. Сверкает дом, точно солнышко, глядеть на него нельзя. Прищурился, в кулачок посмотрел Шурка. Так и есть — Кощей проклятый из окошка лезет, зубами волчьими щелкает, когтищи навострил, сейчас в горло вцепится и зачнет пить кровь.
«Пропал я! — в страхе думает Шурка. — Ну, выручай, Счастливая палочка!..»
А царевна Катька снизу кричит:
«Иголкой его, иголкой!»
Сорвал Шурка с макушки самую длинную острую иголку. Налетел на нее Кощей, укололся и подох.
«Вот спасибо, от смерти меня спас, — говорит Шурке дядя Игнат, поднимаясь с лавки. — Теперь мы с тобой заживем. Свадьбу сыграем, песен попоем. Давай веди в дом Катьку».
И вот сидят Шурка с Катькой и дядей Игнатом за столом, угощаются селедками и пеклеванником. А селедки все с молокой, а в пеклеваннике один изюм. Все едят да хвалят. Один Олег Двухголовый не ест, все на Счастливую палочку поглядывает. Просит он дядю Игната подарить ему такой посошок. Подарил дядя Игнат. Убежал Олег из‑за стола, но скоро вернулся, кричит:
«Что же ты, такой — сякой, простую палку мне дал? Мне Счастливую надо».
«Чем же твоя палочка не Счастливая?» — спрашивает дядя Игнат.
«Да как же, хотел я царем быть, стукнул посошком три раза. Переломился он, а желания моего не исполнил».
«Не умеешь ты с посошком обращаться. Поди поучись у Шурки».
«Это у Кишки‑то? Не буду!»
И знает Шурка, что украдет у него Олег Двухголовый Счастливую палочку, как украл в сказке Степан палочку у Иванушки, знает, а поделать ничего не может. Только отвернулся — пропала Счастливая палочка. Заплакал Шурка. А дядя Игнат его по голове гладит, утешает:
«Не горюй. Иди в лес, выруби новую — такая же будет. Не в посошке тут дело… Смекаешь?»
И Шурка вырубил новую палку и стал с Катькой играть в домушку. И позвали они к себе в гости Яшку Петуха…
Глава VIII
САМОЕ НЕПОНЯТНОЕ
Мир был велик, таинствен и чудесен.
Он начинался в избе, в темном подполье, где лежала картошка и жили домовой и скребучие мыши. Мир выходил на улицу, простирался по шоссейке, гумну, переулкам, куда Шурка бегал играть в шары, бабки, в городки и «куру»*.
Кончался мир за околицей села, у Косого мостика. Там в густой сосняк падало небо. Туда, за черный лес, скатывалось по вечерам красное солнце и, надо быть, засыпало, прикорнув жар — птицей на большущей моховой кочке. За поворотом шоссейки, у верстового столба, пропадали обычно из глаз пешеходы, грачи, подводы, собаки — пропадало все живое. Там был конец Шуркиного мира.
Но однажды в пасху залез Шурка с ребятами на колокольню и с трепетом обнаружил, что за Косым мостиком и черным лесом идут поля, деревни, и шоссейка видна, и небо падает где‑то дальше. Шурке очень хотелось знать: что же там, за этим взаправду упавшим небом? Он обратился к матери. Ей было недосуг, она прогнала его прочь, и Шурка придумал свое объяснение.
Если идти все вперед и вперед, туда, где падает на землю небо, можно найти облако. Оно лежит на луговине, как студень, свалившись с неба, кусищем величиной с амбар. На вкус облако соленое, и его ночью лешие хлебают ложками.
Такая догадка пришлась Шурке по душе. И он стал сам объяснять себе все, что было непонятно. Выходило немножко страшно, но зато просто и, главное, занятно.
В избе по ночам трещит сверчок, а днем не трещит, и нигде его сыскать нельзя. Ну и нет никакого сверчка. Это домовой, как стемнеет, насвистывает в подполье, нечистую силу зовет к себе в гости…
Когда гром гремит, небо раскалывается и в щель вода течет — дождик. И чем больше небо треснет, тем сильнее и дольше идет дождь. А потом щель замокнет, как в деревянной кадушке, и дождь перестает. Беда, как небо когда‑нибудь расколется на кусочки! Тогда будет потоп, про который говорит мамка. Но пока потопа нет, и мир хорош, и все в нем интересно…
Вот есть у человека икры. Зазря так не назовут. Должно, и в самом деле ноги у людей набиты икрой, как брюхо у рыб. Проткни ногу в мякоти пониже коленки — обязательно увидишь розовые зернышки.
Как‑то раз Шурка попробовал это сделать, пырнул себя в икру ножиком и, превозмогая боль, наблюдал расширившимися глазами за раной. К великому удивлению и огорчению, опыт не удался: потекла обыкновенная кровь, так что Шурка испугался, побежал к матери, и ему здорово попало.
— Господи, какой ты дотошный! Все тебе надо знать, — сердито говорила мать, когда Шурка приставал с расспросами.
Иногда мать была добрее и объясняла непонятное. Она вспоминала, как Шурка, еще не умея ходить и говорить, подползал к таракану и спрашивал:
— Ма?
— Таракан, дитятко… бука, — отвечала тогда мать.
А Шурка, задрав рубашонку, полз дальше, пытливо исследуя уголек, чугун с помоями, веник — все, что попадалось ему на пути. И часами звенел в избе его вопрошающий нетерпеливый возглас:
— Ма?
«Теперь я большой, все знаю», — с гордостью думал Шурка, слушая эти ласковые воспоминания матери. Но тут мать уронила на пол вилку и сказала:
— Баба придет.
— Какая баба? — вытаращил глаза Шурка.
— Не знаю какая, а придет.
— Почему?
— Примета есть такая: нож уронишь — мужик придет, вилка упала — жди бабу.
Шурка не поверил. Не могла знать ржавая, с поломанным зубом и костяным черенком вилка, кто к ним должен прийти. Но в обед действительно забежала сестрица Аннушка за солью. Тогда Шурка нарочно уронил со стола нож и до вечера терпеливо ждал: придет мужик или не придет? Мужик не пришел.
Самыми непонятными были люди. Взять хотя бы мать. Увидев тот раз в окно, что идет Аннушка, она перестала хлебать суп и раздраженно проворчала:
— Несет нелегкая! Опять чегой‑то занимать толстуха прется… Ох уж эта мне отцова родня! Глаза не глядят.
Но глаза ее глядели весело, приветливо, когда Аннушка, поздоровавшись, уселась на лавке. Мать ласково пригласила ее обедать, насыпала полную солонку, звала почаще заходить посидеть, проводила на крыльцо и битый час стояла там с Аннушкой и разговаривала.
