Катарина - Кристина Вуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Катька?!
Я оглянулась и в проходе кабинета Мюллера обнаружила Аньку. Ее перепуганное лицо, перекошенное от отвращения и удивления, крепко и надолго врезалось в память.
— Аня! Погоди! — воскликнула я ей вслед.
— Тебе стоило рассказать ей, прежде чем… — тихо произнес Алекс.
— Я хотела заняться этим сегодня… — растерянно ответила я, поспешив за сестрой.
Аня показательно захлопнула дверь в нашу спальню. Я кинулась ей вслед, закашляв вновь, но в тот момент впервые ощутила боль в груди и мгновенную отдышку, так не вовремя одолевшую меня.
— Как ты могла, Катька?! — прогремел ее недовольный укоризненный голос. — Это тот самый офицер, что с вокзала нас встречал?! Да? Я сразу узнала его! Сразу! — она обессиленно всплеснула руками, стоя посреди спальни. — Я ведь думала, он хозяин твой… что купил тебя точно так же, как и Кристоф меня тогда… Думала, что и меня он вчера выкупил, чтобы прислуживала ему… а тут вон оно как все оказывается!
— Мюллер помог стать мне свободным человеком. Он освободил меня от рабства! У нас с тобой теперь новые документы, немцы больше не посмеют нас и пальцем тронуть! — отчаянно воскликнула я, ощутив, как слезы подкрадывались по пятам.
Было жутко неприятно слышать укоры от родной сестры. В тот момент мне отчаянно хотелось поддержки от единственного родного человека, с которым мы не виделись целых три года. А на деле все оказалось в точности до наоборот…
— Ох, и вскружил он тебе голову, девке молодой… А ты и рада! Уши развесила! — пробурчала Анька, уперев руки в боки. — Небось замуж за него собралась выскочить?
— Как ты можешь так говорить? Он ведь жизнь тебе спас! — обиженно промычала я.
— Сегодня спас, а завтра заставит прислуживать под страхом смерти… Ты будто не знаешь фрицев этих! Думаешь, если он по-русски балакает, то наш? Он носит немецкие погоны, Катька, очнись! Он враг нам и точка!
— Нет! Не все немцы нацисты! — продолжала настаивать я, чувствуя, как теряю землю из-под ног. Аньке всегда удавалось подавлять меня своим мнением только лишь потому, что она старше. И во время того нашего спора я ощущала себя иголкой в стоге сена. — Как же фрау Шульц? Она заботилась обо мне! А Амалия… она ведь хорошо к тебе относилась…
— Ну, как хорошо… скорее делала вид, что меня не существует, — сестра отстраненно махнула рукой, нахмурив брови. — Дура ты, Катька! Ты что не понимаешь? Он специально тебя охмурил! Чтобы, когда наши придут, сказать, что он весь такой благородный тебя спас… и меня заодно. И вообще вы любите друг друга и жить друг без друга не можете… Таков его план?
— Нет! Нет! Прекрати! — в отчаянии воскликнула я сквозь слезы. Сердце болезненно кольнуло в груди от ее горьких слов. — Я думала… думала, ты поймешь меня… Поймешь и поддержишь! А ты… ты…
— Думаешь, мамка бы одобрила? — спросила Аня, взглянув на меня с неким подозрением. Голубые глаза сосредоточенно насторожились. — Да для нее бы тебя уже не существовало как дочери!
Я едва ли не задохнулась от возмущения, когда она упомянула мать. Поэтому ответила не сразу, выдержав недолгую паузу. А после нервно сглотнула и обиженно шмыгнула носом.
— Она всю жизнь меня осуждала, а тебя лишь восхваляла и подбадривала! Я любила ее, как любое дитя мать свою любит… но и слез из-за нее пролила немало!
Обида, злость, отсутствие поддержки, непонимание и неприятие происходящего вырвались с уст и превратились в те страшные слова. Глаза Аньки от удивления округлились, но всего лишь на миг. Затем она громко и часто-часто задышала, ноздри расширились, а грудная клетка начала нервозно вздыматься.
— Ну и дура ты! Я думала ты повзрослела, а ты осталась все той же обиженной девочкой. Как? Ну как тебя угораздило полюбить фашиста?! Ты представляешь какой это позор для нашей семьи?! Ах, постой… — сестра театрально задумалась, а после продолжила. — У нас же с тобой и семьи-то не осталось! А все из-за кого? Из-за фашистов этих проклятых! Или ты позабыла кто мамку нашу убил? Забыла из-за кого Ванька наш сейчас под Ленинградом лежит?!
— Не забыла я! Не забыла! Как же можно забыть такое! — обиженно прокричала я в слезах. От слабости, внезапно накатившей, я обессиленно рухнула на кровать. — Да только нельзя по одному человеку судить обо всем народе! И среди наших предателей много! Ты вспомни, сколько мужиков в полицаи ушли, как только деревню нашу оккупировали! Позабыла уже? Позабыла, как мы всех их чуть ли не с пеленок знали… на свадьбах их гуляли? И что теперь, мы в каждом русском, украинце и белорусе должны предателя видеть?!
Как только я высказалась, меня тут же одолел приступ мокрого кашля. Но Анька и вовсе не обратила на это внимания, и упорно продолжила настаивать на своем.
— Дура! Не сравнивай, то другое совсем! Не полицаи на нас напали в сорок первом, а немцы! Повзрослей уже, наконец, Катька! Не друзья они нам… Ты пойми, я же добра тебе желаю. Хочу уберечь тебя от горя. Хочу, чтобы мы с тобой прежней жизнью зажили, на родину вернулись целехонькие… — сестра замолчала, нервно запустив руку в светло-русые волосы, собранные в тугую косу. А затем подошла к окну и мрачно добавила. — Бежать нам с тобой отсюда надо. Бежать, пока война не кончилась…
— Бежать?! — изумленно воскликнула я, поборов кашель. — Но куда? И почему не после окончания войны?
Анька тут же подорвалась с места и кинулась к кровати. Ее глаза быстро-быстро бегали по моему бледному растерянному лицу, а ладони решительно накрыли мои.
— Катька, ну соображай хоть немного! Если вернемся на родину уже после окончания войны — нас во враги народа запишут, по лагерям затаскают и до конца жизни покоя не дадут. Не думаю, что ты хочешь в лагерях сгнить. Нам обоим с тобой той проклятой прачечной хватило. А вернемся домой еще до окончания, сможем притвориться обычными местными жителями, которые всю войну в оккупации просидели… Я у полковника того взяла кое-что, когда он в спешке уехал… Шкатулку с драгоценными украшениями его жены, да большой кулек с ее шелковыми платками… На дорогу должно хватить, будем обменивать на еду, ночлег, билеты, да на попутки.
— Ты что… ты украла у Амалии?! — обескураженно спросила я, пытаясь вскочить на ноги, но сестра с силой заставила сесть обратно. — Анька, так же нельзя!
— Катюша, я о нас же забочусь, — спокойно
