Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль

На это у них не было особой охоты. Они знали, что принц любит меня и, что ещё важнее, разделяет мои взгляды. А генеральные штаты далеко, и их нельзя созывать по прихоти двух-трёх десятков городских советников. Хотя моя власть теперь не та, что была при короле Филиппе, однако и ныне я могу дать её почувствовать так, что многим это будет не по душе. Вот почему заседание кончилось гораздо спокойнее, чем началось.

12 декабря.

Остаётся ещё вопрос об имуществе моей жены. Мне не хотелось до сих пор предпринимать какие-либо хлопоты по этому делу: слишком много горя причинили эти деньги. Я свыкся с мыслью о них, как человек свыкается с мыслью о снеге зимой. Если ему холодно, то что же делать — зима, нужно закутаться поплотнее в свой плащ и идти дальше. Так и я закутался в свою твёрдость и удручённость и шёл дальше. Теперь всё переменилось. Осталось только чувство сожаления и глубокой жалости к женщине, которую я любил, которая в течение двух коротких месяцев была моей женой, но душа которой была так чужда моей. Хотя она уже умерла, но проклятое золото ещё остаётся здесь, безнравственное, как сам дух злобы. Что-нибудь надо же с ним сделать.

Я обдумал это дело. Старика ван дер Веерена нет в живых, и его единственной наследницей является его дочь.

Пока не было достоверных сведений о её смерти, я считался её опекуном и вёл все счета самым тщательным образом, не пользуясь из её состояния ни одной копейкой. Хотя состояние ван дер Веерена теперь было далеко не то, что прежде, вследствие конфискации его домов и товаров в Антверпене, всё-таки оно было довольно значительно. Кроме того, за последние два года на него наросли проценты. Так как моя жена умерла без завещания, то законным наследником был я. Следовательно, всё должно было бы перейти ко мне, если б не было брачного договора, по которому уничтожались если не юридически, то нравственно все притязания с моей стороны. Кроме того, она умерла раньше своего отца, что ещё более осложняло положение.

Никакой суд в Голландии не стал бы оспаривать моих прав, но я не хотел извлекать выгоды из своего положения.

Бог видит, что во мне не осталось никаких других чувств к покойной жене, но я слишком горд, чтобы отступаться от своего слова без её о том просьбы. А она меня не просила. Конечно, она забыла об этом. Я наведу справки, нет ли у неё ближайших родственников, и, если это будут люди порядочные и достойные, пойду к ним. В противном случае я приму наследство сам и передам его принцу.

14 декабря.

Сегодня утром мне доложили, что умирает один из моих гвардейцев, последовавших за мной из Гертруденберга. Я опять начал записывать в эту книгу всё, что касается меня близко, и, конечно, люди, примкнувшие ко мне в тот час, заслуживают того, чтобы упомянуть о них на этих страницах.

Я пошёл к умирающему с намерением спросить его, не могу ли исполнить какое-нибудь его желание: его смертный час подошёл как-то внезапно. Мне кажется, что в тяжкие минуты его охватило раскаяние, как это часто бывает с людьми самыми беззаботными, ибо около его постели сидел отец Вермюйден. Он поднялся, чтобы поздороваться со мной, умирающий был уже без сознания. Более трёх четвертей его товарищей уже отправились на тот свет, ибо на моей службе человеческой жизнью не дорожили.

Отец Вермюйден сделал мне глубокий поклон.

— Я рад, что мне представился случай поблагодарить ваше превосходительство. Я слышал, что вы говорили в совете в мою защиту и что вы воспротивились всякому преследованию меня. Вы воспользовались своей властью ради Господа Бога, и Он воздаст вам за это. Я хотел было явиться к вам для выражения своей благодарности, но побоялся, что это, быть может, будет вам неприятно.

— Вы правы, достопочтенный отец. Это было бы неловко. Да и за что благодарить меня? Я сделал только то, что считал справедливым.

— Нет, вы сделали большое дело. Вы спасли последнего проповедника истинной веры в Гуде и не дали Божьей вере заглохнуть в этих стенах. Неужели не настанет время, когда она опять воссияет здесь, как сияла целую тысячу лет? Скажите, есть ли у вас какая-нибудь надежда на это? Я сумею сохранить тайну. Но я уже стар, и мне хотелось бы услышать радостную весть прежде, чем я умру. Скажите, не близится ли время? — с любопытством спросил он, сверкая глазами.

Увы! И тут мне суждено быть непонятым!

— Нет, достопочтенный отец, — отвечал я. — Пока я управляю в Гуде, не придёт это время. Вы не должны принимать меня за кого-то другого. От старой веры я отрёкся окончательно.

Огонёк в глазах отца Вермюйдена вдруг погас, лицо его вытянулось.

— Я думал… — пробормотал он.

— Да, я вижу это, — продолжал я. — Вы думали, что я остался католиком в душе и ожидаю только благоприятного случая восстановить старую церковь. Нет, достопочтенный отец. Но разве я не могу взять под свою защиту католического священника, вовсе не разделяя его убеждений. Разве не может человек быть праведным, невзирая на то, католик он или кальвинист?

Он посмотрел на меня с изумлением.

— Скажите мне, — продолжал я, — неужели вы искренне желаете возвращения опять инквизиции? Я слышал, что вы не отправили на костёр ни одного человека, хотя число ваших прихожан день ото дня становилось меньше. Это как будто указывает на то, что и вы сами чувствовали весь ужас этой инквизиции, хотя она и была создана для защиты вашей же веры. И так как вы были милосердны в те дни, милосердие оказано теперь и вам.

— Я понимаю и искренне благодарю вас за это. Иначе я был бы теперь в самом несчастном положении. Хотя я и готов претерпеть всё за дело Господне, но я радуюсь, что остался цел. Я состарился здесь и люблю каждую улицу, каждого члена моей паствы, из которых многих я знаю с детства, и для них это было бы так же тяжело, как и для меня самого. Бог свидетель, — продолжал он, помолчав, — что я старался потушить костры и уничтожить пытки. Тут ответственность падает на Рим.

Внезапно его пыл пропал и, как бы испугавшись собственной смелости, он продолжал тихим голосом:

— Но кто я, чтобы осуждать? Разве не повелел апостол Павел предавать грешников сатане на разрушение плоти их для того, чтобы спасена была душа их в день Страшного суда? Разве сам Христос не осудил бесплодную смоковницу? Истинная вера может быть только одна.

— Вы уверены в этом? — спросил я. — Не обладает ли истинной верой всякий, кто стремится возвыситься к Господу? Не всё ли равно, причащается ли он одного хлеба, или хочет прикоснуться к чаше с кровью? Неужели вы думаете, что великие деятели церкви — папы и кардиналы — придавали этому значение? Нет, они хлопотали о своей власти, боялись потерять её вместе с привилегией приобщать крови Христовой только помазанных. Ведь слова Христа совершенно просты: «Люби Господа выше всего, а ближнего как самого себя. В этом весь закон и пророки». И что бы апостол Павел не писал к коринфянам, он всё-таки не Христос. Христос сказал смоковнице: «Ты ввержена будешь в огонь». Но ведь он говорил притчей, и неужели вы думаете, что в его словах был такой узкий, буквальный смысл? Разве Он не сказал также: «Не судите, да не судимы будете, милости хочу, а не жертвы». Какое из этих изречений более соответствует духу, пронизывающему Евангелие?

Отец Вермюйден слушал меня с глубоким вниманием.

— А как же быть с нашим обетом послушания церкви? — спросил он, видимо, забыв, что говорит с еретиком.

— Выше послушания церкви стоит послушание Господу Духу, в нас живущему и говорящему, если мы будем к нему прислушиваться. Не папа и не Кальвин, а Он — наместник Божий на земле.

Отец Вермюйден вздрогнул:

— Вы выразили словами то, о чём я иногда думал в минуту неосторожности и в чём я едва смел сознаваться самому себе. Всё то, что вы сказали, мне представляется, к изумлению моему, правильным. Из вашего превосходительства вышел бы отличный проповедник.

— Нет, достопочтенный отец, я слишком слаб и страстен для этого. Но вы, носящий священническое одеяние с честью, как показывает вся ваша жизнь, вы не должны бояться таких мыслей, ибо Господь Бог не инквизитор.