Пепел - Стефан Жеромский

– И не подумаю, ты, чучело, и не подумаю! «Братец, заклинаю…» Шут гороховый… У тебя было время… А теперь мой черед! Кжос, ну-ка убери этого парня!

Цедро выхватил из-за пояса пистолет, мгновенно приставил дуло ко лбу солдата и проговорил, тяжело дыша:

– Ну!

– Это я тебя, слепуша, от позорной смерти спас, штук шесть старух за тебя штыком распорол, а ты мне с девкой не дашь позабавиться!

– Не дам!

– Ну разве только нет у меня в полку ни одного товарища, а то не видать тебе нынешнего вечера…

– Отпустишь, сукин сын?!

– Ну разве только нет совсем правды на свете, а то даром тебе это не пройдет! Куда же вы, товарищи, смотрите?

Испанка выскользнула из рук разведчика. Цепляясь дрожащими руками за мебель, окна, двери, она уходила прочь. Солдаты мрачно переглянулись. Они хранили молчание.

– Ну что ж, пойдем, что ли? – сказал, наконец, один из них.

– Пойдем, – сказал другой.

Кшиштоф оправил на себе мундир и тоже собрался уходить.

– Послушай-ка, пан кавалерист, нам с тобой не по пути. Ты ступай себе один…

– Один, один…

– С нами не смей. Мы, брат, пехота, а ты что тут делаешь?

– Ладно, ладно…

– С карабином пехотинца ходишь грабить по домам? Тоже мне кавалерист!

– Иду по приказу, как и вы.

– Ты чего увязался с нами?

– Кто от части отбился, один тут шатается, – тому пулю в лоб!

– И верно: пулю в лоб!; – заорал другой.

– Так стреляй, подлец! – крикнул Цедро.

– Ладно, только смотри в другой раз не командуй…

– Пойдем, товарищи.

– Ас тобой нам не по пути!

– Тоже мне цаца!

– Кавалерист!

– Французский пудель!

– Франт!

– Графчик!

– Нежный ухажер!

– Погоди, вот расскажем на ушко уланам, как тебя тут столетние старухи на полу пыряли ножом под ребра, а ты не мог совладать с ними…

– Они бы с тобой расправились, если бы не я…

– Кто его знает, что они с ним тут делали?

– Да я бы гроша медного не дал…

– Ха-ха… ей-богу!

– Как же он теперь своей возлюбленной на глаза покажется?

– Тоже мне птица…

– А нос-то как дерет, видали!

Они направились в ту сторону, откуда пришли. Цедро, разумеется, не думал следовать за ними. Он сел на подоконник и тупо смотрел на коченевшие трупы старух, на лужи крови и изломанную мебель.

Ему казалось, что он раздумывает, как быть. А на деле он дремал, находился в состоянии полусна, полуяви. Он видел и слышал все, как в тумане… Встряхнулся он от грохота. Где-то далеко трещали двери, опрокидывались столы и шкафы, которыми они были забаррикадированы. Разведчики торопливо возвращались назад, крича Кшиштофу:

– Валом валят на нас!

– Выломали двери внизу!

– Целая толпа!

– Идут…

Все выбежали на балкон, окружавший двор. Обойдя половину балкона, солдаты по другую сторону двора наткнулись на лестницу пошире той, по которой они ворвались в дом. Осторожно, крадучись и озираясь, стали они спускаться вниз. Дойдя до второго этажа, солдаты перегнулись через перила лестницы и увидели узкие сводчатые сени. В конце сеней была видна кованая дверь, запертая на засов и забаррикадированная мешками с шерстью и песком, камнями, железом и всякой рухлядью. За дверью кипел на улице бой. С минуту времени солдаты в молчании прислушивались к неистовым его отголоскам. Они поняли, что дверь выходит прямо на улицу Сан Энграсия. Все они кинулись отбрасывать в сторону камни, оттаскивать мешки, отодвигать мебель. Солдаты хотели уже отодвинуть железный засов и распахнуть тяжелые двери, когда Кжос шепотом сказал:

– Ну, хлопцы, теперь нам либо костьми тут лечь, либо прославиться! За этой дверью, скажу я вам, главные силы испанцев. Я так думаю, что выйдем мы в самую середку, между двумя баррикадами… Да ведь идти-то нам больше некуда. Позади испанцы, они того и гляди нагрянут сюда. А увидят, каких мы им тут бед натворили, что с ихними бабами сделали да как изобидели родственничков…

– Отодвигай засов!

– Погодите, минутку погодите! – закричал Цедро, спускаясь за солдатами вниз.

Он отстал от разведчиков, шел последним, и по дороге увидел по правую руку небольшую дверь, которая вела на первый этаж. Цедро отворил ее и поспешил позвать товарищей.

– Что там? – крикнули они.

– Чего ему надо?

– Прохвост, Сципион Африканский Младший…[515]

– Оттуда вы сможете жарить по ним! – кричал Кшиштоф.

– Много ты понимаешь, откуда можно жарить…

– Белобрысый!

Однако разведчики побежали к Цедро. Они попали в небольшую комнату, где обнаружили десятка полтора убитых испанских солдат. Трупы лежали на полу, на столе, кровати, диване. Видно, сюда приносили тяжелораненых в уличных боях, а потом в пылу, сражения о них забыли. Одни из них лежали ничком, другие навзничь. В агонии они, вероятно, ползали, как издыхающие раки, и в конце концов один за другим угасли в душной комнате. Теперь они спали вечным сном в лужах застывшей крови, бледные, с жутким вдохновенным выражением в сдвинутых бровях, в раскрытых ртах, из которых, казалось, все еще рвался крик мести… У одного вытекло столько крови из разбитого носа, что на губах и подбородке образовалась корка, которая казалась маской, опущенной с задумчивого чела, с глаз, подернутых слезами. У другого голова была размозжена осколком гранаты, а рот искажен гримасой такого страдания, что при виде его из груди невольно вырывался вздох.

Разведчики ногами спихнули трупы с дороги и пробрались к двум узким окнам, закрытым изнутри деревянными ставнями. Окна эти, забранные снаружи железными узорчатыми решетками, выходили на улицу Сан Энграсия в том месте, куда еще не дошли захватчики. Там же на улице была баррикада, на которой сражалась толпа защитников. Напротив высились стены монастыря Иерусалимских дев. За монастырскими сооружениями, занимавшими целый квартал почти квадратной формы, опоясанный четырьмя улицами, виднелись чудные монастырские сады, полные тенистых кипарисовых шатров, темных, квадратных куп мирт, подобных издали дивной ткани из бесценного бархата, раскидистых пальм и магнолиевых аллей. В глубине темнели хозяйственные строения и сам монастырь с фронтоном, обращенным в переулок.

Со стороны главной артерии Сан Энграсия возвышалась мрачная темная церковь с высокой колокольней. С этой колокольни небольшие пушки метали снаряды в наступавших французов, летели ручные гранаты, падали кирпичи и лился кипяток.

Разведчики тщательно зарядили ружья, заперли за собою двери. Внезапно распахнув оба окна, они разом громко закричали.

Одновременно, выставив дула карабинов, они начали стрелять в испанцев, как в мишень, без промаха. Их сразу заметили с колокольни монастыря, с баррикады и из рядов французов и поляков. Атака усилилась. Вокруг их голов засвистели пули, стали осыпаться каменные амбразуры окон. Одна пуля попала солдату Зелинскому в висок. Взмахнув руками, он грянулся навзничь. Несколько мгновений ноги его судорожно бились об стенку. Наконец он вздохнул и затих.

Для Цедро не нашлось места у окна. Он начал расхаживать между трупами, почти не замечая их. Ему стал уже безразличен цвет крови, вид ран и картины смерти. Все время он задавал себе один и тот же вопрос. Непреодолимая тоска неотступно следовала за ним, путалась в ногах, сковывала руки, точно кандалами.

Он задавал себе вопрос, где сейчас doncella? В каком месте? Он совсем не мечтал ни о том, чтобы поговорить с нею, ни о том, чтобы увидеть ее… Он хотел только знать, что она жива. Не отдавая себе в этом отчета, он хотел только раз навсегда покончить со всем этим, к черту, заснуть наконец. Повалиться ничком среди этих трупов и заснуть вечным сном. Он понимал, что в память, под ее железную крышку, врезается все, что он видел, что в мягких извилинах мозга, словно на твердой меди под неумолимым резцом гравера, беспрерывно запечатлеваются все картины. Счастье только, что нет времени, поэтому не видишь их. Пасть ниц и истлеть так же, как те, что лежат здесь. Истлеть так, чтобы вместе с тобой угасли, обратились в прах живущие где-то в тайниках души предательские мысли, мысли трусливые, полные отчаяния, не солдатские, а бабьи, ребячьи мысли. Может, перестанет тогда мутиться его ум! Почему не вонзила она тогда кинжал ему в грудь по самую рукоять? Почему не пронзила ему сердце, не убила его по-мужски, как он старого монаха'1 Так, чтобы в глухом и немом полу глухо отдалось: «Свершилось!»

Он содрогнулся, озираясь кругом.

– Ах, умереть, держа в объятиях сестру своей души, дрожащую и хрупкую, как золотая бабочка, схваченная грубой рукой! Умереть у ее чуткого сердца, не причинив ему никакого вреда. Чувствовать юный дух, пламя жизни в двух телах… Вдохнуть, умирая, свою душу в ее уста… Почему, сестра, дрогнула твоя нежная ручка?… – невнятно и громко бормотал он, подавляя рыдания, и все метался по комнате из угла в угол, из угла в угол…

– Держи, эй ты, улан! – крикнул над самым его ухом разведчик.