Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства - Владимир Михайлович Зензинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Представляет ли себе читатель, каким вкусным при этих обстоятельствах показался мне ужин и горячий чай! Это было 30 декабря; ночь на Новый год мне также пришлось провести в этой поварне, так как буря не затихала. Как сейчас помню эту ночь: все мои спутники – и якуты, и казак – уже легли спать, снаружи неистовая буря стучит в стены. У меня в поварне тепло – вдобавок я укрылся еще меховым одеялом и на всякий случай надел на голову меховую шапку, на руки перчатки. На убогом столике горит свеча, а в руках у меня «La vie errante»[55] Мопассана, и я в мечтах путешествую по теплому и смеющемуся под южным солнцем Средиземному морю. Мои родные, мои друзья, – вспоминают ли они меня сейчас в эту новогоднюю ночь, поднял ли сейчас кто-нибудь из них за мое здоровье бокал шампанского? «С Новым годом, с Новым счастьем!»
Четыре года на далеком севере
Русское Устье – небольшое селение в 7 домов или, как на Севере говорят, в 7 «дымов». И оно считалось еще большим. Другие селения, разбросанные по рекам, были в 23 «дыма». Оно было в стороне от каких-либо дорог, только два раза в году туда приезжали якутские купцы – на весну и на Рождество. Они привозили с собой кое-какой необходимый товар, в обмен получали белых песцов. Сами жители кормятся исключительно рыбой.
Об отдаленности этого селения можно судить по тому, что от Русского Устья до Северного полюса нужно считать не больше 2000 верст, тогда как до Якутска, который нам обычно представляется на Крайнем Севере, было уже 3000 верст. Почты туда не было никакой, и я получал из дома письма лишь два раза в год и то только благодаря любезности купцов, которые мне их привозили. Письма из дома доходили до меня на 9-й или 10-й месяц. Почты с Русским Устьем не может быть уже по одному тому, что во всей этой окраине нет ни одного грамотного. Вообще, трудно себе представить край, более отдаленный и оторванный от человеческой жизни. Сами жители Русского Устья никто дальше 500 верст от него не ездил, никто не был даже в Якутске, а о России слышали только как о какой-то загадочной стране. От Петербурга Русское Устье отстоит на 11 000 верст, а от железной дороги – на 6000 верст.
Благодаря такой оторванности население этих мест сохранило совершенно первобытный характер. Я был здесь не только первым политическим ссыльным, но и первым интеллигентным человеком вообще. Поэтому немудрено, что иногда на меня смотрели, как на жителя какой-нибудь далекой планеты.
Ведь у меня было так много непонятных вещей – были книги, была фотография, была, наконец, лампа, которая их поразила, кажется, больше всего. Это была простая керосиновая лампа (с собой я захватил также около 20 фунтов керосина), но она им казалась каким-то чудом. Любоваться на нее приезжали за 50 верст. В восхищение приводили их также мои ружья, из которых я издали мог стрелять диких оленей и птиц. У них сохранились еще лук и копья.
Мне вообще казалось, что я живу среди людей, которые, застыв в своем своеобразном анабиозе, отстали от нашей жизни на несколько сот лет.
Средством передвижения были у них только собаки. Леса нет совершенно, и ни один житель Русского Устья никогда в своей жизни не видел растущего дерева. Хлеба и молока нет и в помине, коровьего мяса – никогда не пробовали. Топят свои землянки лесом, который с юга в изобилии приносит река и выкидывает на берег.
Много чудес пришлось мне увидеть за те четыре года, которые я прожил на далеком Севере, много также пришлось перенести испытаний.
Я видел день, который продолжается три месяца, так как целых три месяца в этих широтах солнце не сходит с горизонта, я испытал двухмесячную ночь, когда солнце бессильно подняться из-за горизонта и слабые сумерки длятся не больше 1–1,5 часов. В остальное время сверкают яркие бриллиантовые звезды, которые нигде не казались мне такими близкими, и каждую почти ночь сияет фантастическое северное сияние, охватывающее половину неба. Я испытал страшные снежные бури, которые засыпали мой домик выше крыши снегом, и я должен был выбираться из снега, как крот из-под земли. Я научился управлять упряжкой собак и оленями, езда на которых мне теперь казалось такой же привычной, как езда на лошадях. Зимой я жил среди белого безмолвия, оторванный на многие тысячи миль от всего дорогого и близкого моему сердцу. Весной, наоборот, целый месяц я прислушивался к многоголосому хору бесчисленных птиц, которые прилетали с юга. Бесконечные вереницы лебедей, гусей, уток и куликов летели неудержимым потоком в одном направлении вдоль рек, и их веселый шум после зимнего безмолвия казался настоящей вакханалией жизни. Я видел промысел, который видели немногие европейцы и который может дать некоторое представление о богатствах этого дикого края – я имею в виду охоту на линяющих гусей на берегах Ледовитого океана. Кто сам не видал этих необозримых стад диких гусей, которые собираются вместе в период линьки, когда они на 10 дней утрачивают способность летать, тот не может себе представить, какое количество пернатого населения живет и плодится здесь. Летом 1912 года я был на этом промысле на море, куда мы отправились на наших крошечных лодочках. Нас было четыре партии, в общей сложности 35–40 человек – и наша общая добыча равнялась 15 000 штук гусей. При этом беспомощных гусей окружают, загоняют в сети и здесь истребляют; я присутствовал сам при загоне, во время которого мы сразу добыли 2500 гусей. Гуси эти зарываются в землю и в мерзлом виде служат потом для прокорма ездовых собак.
Я научился здесь неводить и ставить сети – не зная этого промысла, можно погибнуть от голода, так как единственной пищей населения является рыба. От хлеба
