Возлюбивший войну - Джон Херси

"Сукин сын этот Боу. Если бы не он, мы бы уже давно погибли в одном из рейдов".

Он снова налил себе виски, вернулся на кровать и задумчиво произнес:

"А знаешь, из Боу мог бы получиться хороший командир эскадрильи или целой авиагруппы, а он даже не первый пилот. У этого парня хватает и ума и характера".

У него был хитрый взгляд; я ему не верила; его похвалы преследовали одну цель: показать, что он лучше тебя, - ведь он-то первый пилот. Слова Мерроу производили странное впечатление, если учесть, что он побывал у майора Ренделла и добивался твоего отстранения от полетов. Он сказал: "А может, ты все уже знаешь, маленькая хитрая тварь?" И рассмеялся. "А ловко я сделал, а? Боу в такой же хорошей форме, как и я".

Однако смеялся он как-то натянуто, потом поинтересовался, откуда мне известно, что он ходил к доктору. Я ответила, что майор Ренделл звонил мне. Мерроу покраснел. Честное слово! Он побагровел, как свекла. Но я отлично видела, что Мерроу рассержен. Он лежал на кровати и не шевелился. Потом спросил: "Наверное, у тебя, Боумена и этого костоправа только и разговору было что обо мне?" А я подумала: "До чего ж ты похож на Даггера - тот тоже не мог переносить даже мысли, что его могут раскусить, и хотел, чтоб люди видели в нем лишь самого блестящего пилота во всех английских ВВС". Я ответила Мерроу, что ты никогда не говорил о нем ни одного плохого слова, а он встал с кровати и буркнул: "Все это зеленая муть!" - и начал всячески поносить тебя, Боу. Это все больше и больше меня тревожило, я видела, что Мерроу весь кипит. Он расхаживал из угла в угол, как в клетке. "Ты, наверно, болтала обо мне и с этим сукиным сыном Бинзом". Видишь, он уже терял чувство реальности. Потом он сказал: "Это все они подстроили, чтобы Бинз, а не я получил повышение. И проклятый доктор не остался в стороне". Потом он взглянул на меня и сказал: "Ну-ка, крошка, раздевайся снова. Ты ошибаешься, если думаешь, что сможешь отказать мне". Я сидела не шевелясь. Мне хотелось сделаться совсем-совсем незаметной. А Мерроу заговорил о другом, пустился рассуждать на совершенно новую тему. "Я дал как следует этим ублюдкам в Гамбурге. Давил их, как мух. Вот уж чего у меня никто не отнимет". Он как-то странно поджал губы, с первого взгляда могло показаться, что он улыбается. Он ходил по комнате взад и вперед, как часовой. Потом снова завел все с самого начала: кто стучал в двери; Боумен не рожден, чтобы стать первым пилотом; Боумен, доктор и я сплетничали о нем; ему хорошо известно о сговоре назначить командиром Бинза, когда он, Мерроу, уедет в дом отдыха; он все равно овладеет мною - еще ни одна женщина... И снова одно и то же, но с каждым разом все хуже и хуже. Ты рассказывал мне, Боу, как Мерроу поносил сержантов. Вот и теперь он говоил все громче, выбирал все более грязные и подлые словечки. В конце концов Мерроу остановился передо мной и сказал: "Хочешь кое-что знать, крошка?" В его глазах читалось нечто гадкое, зубы были стиснуты. Он мог пойти на любую пакость, он опускался в самые низменные и грязные тайники своей души, где возникали чувства такие же омерзительные, как змеи, пауки и жабы. Я подумала: это же Даггер! Сейчас он начнет рассказывать, как уничтожал жуков на проселочных дорогах и в навозе только ради удовольствия видеть их раздавленными. Или: у него была канарейка и он... А я все твердила про себя: "Он точная копия Даггера. Я знаю, что мне делать".

Мерроу предоставил мне такую возможность. В своих бессвязных разговорах он снова вернулся к доктору Ренделлу и спросил: "Хочешь знать, почему я пошел к нему? Потому что..."

Он подошел к туалетному столику и взял с него коробку со своим орденом. "Знаешь что?" Голос у него сорвался и перешел в злобный визг, он потряс коробкой и крикнул: "Мерзавец этот Боумен! Орден-то принадлежит ему! Он его заслужил. Орден его, его, его!"

С каждым словом голос Мерроу становился все визгливее, он повернулся и швырнул коробку в стену. Удар оказался очень сильным. Коробка развалилась, и маленький бронзовый пропеллер покатился по полу, волоча за собой красно-бело-голубую ленту.

"О, как я ненавижу этого проклятого коротышку!"

Я встала. Я все время старалась держаться так, чтобы между нами находилась кровать; я спросила: "Ты ненавидишь его потому, что не можешь запугать?"

"Да, он силен, этот сопляк!"

Меня крайне удивило все услышанное от Дэфни, и я понял, что многое из того, о чем я размышлял в дни нашей службы в Англии, в чем был твердо убежден, оказалось ошибочным, и поразился, как плохо знал в действительности своего командира после всех этих месяцев близкого общения с ним. Насколько же хуже, должно быть, я знал самого себя! Да, но мне было двадцать два; я все еще оставался наивным юнцом, хотя и достаточно взрослым, чтобы от меня потребовали пожертвовать жизнью в этой войне. Это же нелепо. Нелепо!

- Пото Мерроу, - продолжала Дэфни, - напустился на меня (я по-прежнему старалась держаться от него по другую сторону кровати).

"Если ты, - предупредил он, - расскажешь этому плюгавому прохвосту, что я был у тебя сегодня вечером, я... изобью тебя до полусмерти..."

Я окаменела.

"Не вздумай сделать такую же ошибку, как он, - продолжал Мерроу. - Не смей и думать, что я не хотел сделать второй заход потому, что струсил. О нет, моя крошка! Причина простая: меня не интересовало, куда именно мы сбросим бомбы, если уж все равно сбросим на город. Нельзя оставаться щепетильным и победить. Трусы еще никогда не выигрывали войн. Наш долг в том и состоит, чтобы кого-нибудь убивать..."

Слава Богу, внезапно я сообразила, как с ним справиться. Я поняла. Поняла с помощью Даггера.

"Я все знаю о тебе", - сказала я.

"Что ты имеешь в виду?"

Он остановился, как солдат, которого ночью окликнул часовой.

"Чувство, которое возникает в момент, когда бомбы сброшены и самолет как бы вздрагивает", - ответила я.

Да! Это должно было подействовать. Я уже видела, как постепенно менялось выражение его лица, словно он пытался улыбнуться и вместе с тем понимал, что смешного ничего нет.

"Ощущение, возникающее в тебе, когда самолет ложится на боевой курс, не так ли, майор?" - продолжала я.

Теперь Мерроу казался изумленным. На его лице появились первые признаки растерянности, он уже начинал опасаться, что о нем знает весь мир. Шесть миллиардов глаз смотрели на него. Он дрожал.

Эти фразы, выражавшие чувства самого Мерроу, я позаимствовала из рассказов Даггера; я вспомнила, Боу, и твой рассказ о том, каким кличем Мерроу встречал всякий раз появление истребителей и сказала:

"А когда немцы, готовясь атаковать вас, начинают первый заход, ты упиваешься содроганием машины, пулеметы которой открыли огонь..."

Он сел, сразу как-то погас, опустил голову и засунул руки между колен.