Заповедник для академиков - Кир Булычев

— Да подвиньтесь вы, черт возьми, разве не видите?

Увлеченные наблюдением за самолетом Юрген и Васильев упустили момент, когда внизу, сначала раскиданные редко и связанные темными полосками разбитых дорожек, затем все чаще и теснее, стали подниматься строения — бараки, склады, рудники, снова бараки и склады.

Перегнувшись через плечо Юргена и мешая тому управлять машиной, Карл начал фотографировать объекты на земле.

— Не трать пленку на пустяки! — сказал ему на ухо Васильев.

— Я не знаю, что здесь пустяки! И не мне решать это.

— Может, откроем дверь? — спросил Васильев.

— Нет, слишком велика скорость — меня выбросит из машины, — ответил Фишер.

Васильев замолчал — он сплоховал, он жил еще старыми скоростями, когда можно было сидеть в открытой кабине и ветер лишь обдувал тебе лицо.

— Вот он! — крикнул Юрген. И они тоже увидели.

Далеко впереди, почти на горизонте, поднимался куб большого, даже по масштабам любого города, громоздкого многоэтажного здания, окруженного зданиями меньшими, раскиданными на огромной площади.

Правее и дальше этого здания была видна колокольня старой кирхи — именно там и начинался загадочный немецкий город.

Юрген набирал высоту, он хотел иметь преимущество перед русским самолетом, который держал курс на кирху и не обращал внимания на «Ханну», возможно, полагая ее своим аэропланом.

К тому же Юрген хотел при первом заходе дать возможность Фишеру снять широкую панораму, а лишь потом, если обстоятельства позволят, развернувшись, опуститься ниже.

Немецкий городок приближался, и было видно, что русский самолет уже достиг его… И в этот момент они увидели вспышку.

Вспышка возникла прямо по курсу, ослепительная настолько, что Васильев, бывший, в отличие от Юргена, без темных очков, мгновенно ослеп и отпрянул с криком, закрыв лицо руками, но Фишер продолжал снимать — кадр за кадром, хотя эти несколько кадров оказались потом просто белыми — аппарат не смог ничего увидеть в этом сиянии. Зато когда сияние превратилось в раскаленный шар и он, темнея и поглотив в своем движении русский самолет, рванулся кверху, Фишер смог сделать несколько вполне удачных снимков.

Юрген, полуослепленный взрывом, чутьем опытного летчика или, может быть, просто всей шкурой понял, что он должен как можно скорее увести «Ханну» от этого места. Не обращая внимания на опасность, он положил ее на крыло так, что Васильев, к которому все еще не вернулось зрение, свалился, матерясь, к ногам Фишера.

«Ханна» не успела завершить разворот, как ее настигла волна воздуха, рожденная атомной бомбой. Пролетев три километра, что отделяли взрыв от «Ханны», она ударила в самолет и буквально отшвырнула его, чудом не перевернув; впрочем, это чудо было совершено железными руками Юргена, который ни на секунду не потерял присутствия духа и вел себя так, словно его самолет попал под неожиданный удар урагана. Юрген сумел выправить щепочку, которую понесла к океану волна взрыва, и, преодолевая возникшие вокруг невероятные вихри, повел машину вниз, твердо намереваясь посадить ее на воду длинного озера, всего километрах в пятнадцати от Полярного института. Озеро, видно, из-за того, что в него впадала река, которая уже вскрылась, было почти свободно ото льда — вряд ли удастся найти лучшее место для посадки, ибо лед на других озерах, вернее всего, ненадежен.

Недалеко от озера был виден длинный барак с открытой дверью и выбитыми окошками — еще сверху Юрген понял, что там никто не живет.

Васильев, который обрел наконец возможность видеть, оценил посадку Юргена, хотя «Ханна» не избежала все же столкновения с тонкой льдиной. Льдина повредила один из поплавков, из которого начал вытекать бензин. Но главное — они были живы. И самолет почти цел.

Как только «Ханна» остановилась, легонько уткнувшись поплавками в мель, Фишер открыл люк гидроплана. Он обернулся к взрыву и снял кружение гигантских облаков и превращение атомного гриба в тучу, которая родила дождь и понесла его на восток…

— Это был ад, — сказал убежденно Юрген, опустив голову в шлеме на штурвал. Он был без сил.

— Пожалуй, мой друг, мы выполнили задание, и нам есть с чем вернуться за Рыцарскими крестами, — сказал Васильев.

— Тебе не достанется, мой друг, — сказал Фишер, не переставая снимать атомное бедствие. — Ты иностранец, притом плохих кровей.

— Вот иностранцы, таких же, как я, плохих кровей, сделали бомбу, до которой не додумались самые арийцы из арийцев. Допускаю, — к Васильеву вернулась способность к иронии, порой спасавшая, но чаще губившая его, — что среди них были евреи.

Видно, нарком НКВД успел зажмуриться, но все равно его ослепило. Хуже было с Френкелем — тот так и не надел очки, не посмел сделать это раньше Ежова. Он сидел на холодном бетоне крыши, раскачивался и стонал.

Один из фотографов тоже временно ослеп, но другой, Хазин — еврейское счастье! — в тот момент менял пленку, отвернувшись от взрыва, — нашел время, идиот! Зато сейчас он оголтело щелкал аппаратом, стараясь заснять и шар на истончающейся ножке, и общий вид погибшего города.

Все эти детали события Матя увидел сразу, но осознал лишь потом, когда миновало наслаждение свершением. Он победил! Он победил в тот момент, когда на вышке вспыхнула ослепительная искра. И он единственный в мире владеет в полной мере не только секретом нового абсолютного оружия, но и пониманием того, что это означает для человечества, которое никогда уже не станет таким же, как прежде. 5 апреля 1939 года был произведен первый в мире взрыв атомной бомбы…

А это означает, что на Земле наступает эра всеобщего мира, потому что после того, как человечество убедится в том, что абсолютное оружие, а значит, и гибель всего живого на Земле — печальная возможность, оно будет вынуждено отказаться от войн, ибо за любым ударом последует удар ответный. «Впрочем, какого черта я лезу в будущее? Сегодня я победитель, а завтра они попытаются меня судить и отнять у меня славу… Теперь они все мне опасны — и Алмазов, и Френкель, и Вревский, и, уж конечно, сам Ежов».

— Доктора, черт побери! — стонал Ежов, и только сейчас Шавло услышал этот голос, может быть, потому, что стихли последние раскаты вселенской грозы. — Я ослеп! Доктора!

«Не надо было выдрючиваться», — мысленно сказал Шавло.

Вревский, снявший очки, и Алмазов, все еще в очках, уже склонились к наркому. Френкель сидел, тер глаза и стонал.

— Где врач? — строго спросил Вревский у Мати.