Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

Комиссар, только что доставший из кармана свой кожаный портсигар, подается вперед и, точно по секрету, произносит, а верней, декламирует:

— Природные явления почти постоянны, когда рассматриваемы во множестве… Ну-с, профессор, как я вам?

— Браво! — Желтоватые лошадиные зубы обнажаются в восхищенной улыбке. — Да вы просто диамант, комиссар! Вернее, неотшлифованный алмаз!

Тисон, улыбнувшись в ответ, откидывается на спинку стула:

— Приложить старание — и ослы затанцуют. И я — вместе с ними… А как вы полагаете — можно раздобыть в Кадисе эту книгу?

— Постараюсь, хоть это и нелегко. Я-то читал ее много лет назад, у своего мадридского приятеля. Впрочем, вероятность — это одно, а непреложность — совсем другое. От одного до другого — долгий путь… Долгий и опасный, если по нему ведет воображение, а не метод.

Отмахнувшись от предложенной сигары, он достает из жилетного кармана табакерку.

— Во всяком случае, понимаю вашу алчность… Хоть и не уверен, что теория в таком количестве… Поймите, это может привести к обратным результатам, оказаться непродуктивным. Сами знаете — избыток эрудиции душит свежую идею.

Он замолкает на несколько секунд, покуда берет щепотку, подносит к ноздрям и сильно втягивает. Прочихавшись и высморкавшись, глядит на Тисона с любопытством:

— Жаль, жаль, что он ускользнул от вас тогда… Так вы думаете — заподозрил ловушку?

Комиссар убежденно качает головой:

— Наверняка нет. Все это вышло так, что могло показаться случайностью. Если злодей орудует на улице, он готов к тому, что рано или поздно кто-то помешает ему. Рано или поздно, но — непременно. Вопрос времени.

— Тем не менее с того дня на Кадис падали бомбы. Правда, в других кварталах. Были жертвы.

— Это уж не мое дело. Проходит не по моему департаменту.

Профессор снова окидывает его задумчивым взглядом. Анализирует, можно сказать.

— Так или иначе, назвать вас полностью невиновным нельзя. Уже нельзя.

— Надеюсь, вы не преступления имеете в виду?

— Боже упаси! Я говорю о той сверхчувствительности, которая позволяет вам — или заставляет вас — иметь какие-то представления и воззрения, совпадающие с теми, что есть у нашего злодея. О вашем странном сходстве.

— Родство преступных душ?

— Да перестаньте вы, ей-богу! Как ужасно это звучит!

— Однако сами вы думаете именно так.

Барруль, молча подумав, сообщает, что нет, не думает. По крайней мере, не совсем так Он полагает — благо это научно доказано, — что между отдельными живыми существами или между ними и Природой существуют некие узы, не поддающиеся рациональному постижению. Проводились опыты и с животными, и с людьми. И вероятно, это могло бы объяснить и действия преступника, убивающего до того, как упадут бомбы, и прозрения комиссара относительно намерений злодея и тех мест, где он действует.

— Чтение мыслей на расстоянии? Магнетизм и прочее в том же роде?

Барруль кивает так яростно, что разлетается его седеющая грива.

— Вот именно! В том же роде.

Хозяин «Коррео» в очередной раз выглянул в патио поглядеть, ушли наконец или нет. Пора, говорит профессор. Не стоит дожидаться, пока Селис наберется храбрости и выставит нас. Комиссар, вы обязаны служить своим согражданам примером законопослушания. Тисон неохотно поднимается со стула, берет белую шляпу из индейского тростника и палку и направляется к дверям следом за профессором, продолжающим развивать свою теорию. Я сам, рассказывает тот, знавал двоих братьев, до такой степени остро чувствовавших друг друга, что когда один жаловался на недомогание, у второго тотчас проявлялись те же симптомы. Вспоминает и некую даму, на теле у которой появились раны в тот самый день и час, когда ее подруга, находившаяся на расстоянии в несколько лиг, пострадала в каком-то происшествии у себя дома. Он уверен, что и Тисону приходилось видеть во сне события, случавшиеся много позже, или попадать в ситуации, казавшиеся точнейшим повторением однажды уже прожитых.

— Есть у нашего мозга такие закоулки, — продолжает он, — куда еще не проникали ни традиционный разум, ни наука. Я ведь не утверждаю, будто вы установили незримую нечувствительную связь с душой злоумышленника, перекинули мост к его разуму… Вовсе нет. Я говорю, что неведомым мне способом вы сумели проникнуть на его территорию. В сферу его чувствований. И это позволяет вам ощущать то, что всем нам недоступно.

Они медленно идут в сторону улицы Санто-Кристо. Идут в потемках — только лунный блеск дрожит на плоских крышах и выбеленных дозорных вышках у них над головами.

— Если это все так, профессор, если мои чувствования и ощущения и вправду построили бы такой мост… то… Ну, в общем… Это значит, что я по натуре сам склонен к этому…

— К преступлению? Не думаю.

Барруль делает еще несколько шагов в молчании. Потом ворчит, отметая мнение комиссара. Или пытаясь это сделать.

— Ну, если начистоту… Не знаю! Скорей тут следует говорить о способности ощущать ужас… Те бездны, что разверзаются в душах человеческих… Да хоть в моей собственной, к примеру. Вы не раз замечали за мной — да и я сам это знаю отменно хорошо, — что за шахматной доской превращаюсь в весьма неприятного субъекта. Во мне пробуждается даже какая-то жестокость.

— Свирепость, если позволите.

— Позволяю, — слышен во мраке хохот Барруля.

В тишине слышатся шаги. Комиссар и профессор размышляют каждый о своем.

— Но от этого до засеченных насмерть девочек — дистанция немалая, — замечает Тисон.

— Ну разумеется. И вы, я надеюсь, до такого не дойдете. Но вы уже больше года одержимы этим. Да-да, я понимаю… Профессиональный интерес. И еще — хоть это и не мое дело — личный.

Комиссар с беспокойством и едва ли не с досадой вертит тростью:

— Когда-нибудь я вам расскажу…

— Не надо! — прерывает его профессор. — Не надо мне ничего рассказывать! Вы же помните пословицу: «Человек — раб того, что сказал, и властелин того, о чем промолчал». А с другой стороны, мы с вами столько лет просидели за шахматной доской, что могу считать — я вас немного знаю. Ну, так вот, хочу сказать, что столь долгая одержимость может…

— Привести к душевному расстройству?

— Возыметь известные пагубные последствия — так будет точнее. По моему разумению, охотнику его охота даром не проходит.

Они уже спустились по улице Комедиас до таверны. Из-под закрытой двери пробивается полоска света.

— Я знаю, — говорит профессор, кивая на нее, — что вы, комиссар, — почти трезвенник. Но у меня от такого количества гипотез в горле пересохло. Я бы с удовольствием его промочил. Может, поступитесь своими принципами на сей раз да за мой счет?

Тисон кивает в знак согласия и набалдашником трости стучит в дверь, пока на пороге, вытирая руки о серую блузу, не появляется хозяин. Он молод, и вид у него усталый.

— Мы уже закрылись, сеньор комиссар.

— Десять минут, дружок Не больше. И подай две мансанильи.

Они прислоняются к деревянной, почерневшей от времени стойке перед огромными темными бочками с выдержанным вином из Санлукара. В дальнем углу, в окружении свиных окороков-хамонов и бочонков с сельдями, отец хозяина ужинает и читает при свете лампы газету. Барруль поднимает стакан.

— Удачной охоты.

Тисон чокается с ним, но сам едва лишь пригубливает вино. Профессор делает два небольших глотка, после каждого кладя в рот по оливке, — хозяин подал на тарелочке четыре штучки. В конце концов, продолжает Барруль, пример с охотником неплох — ведь и он, долго выслеживая зверя, бродит там, где тот может появиться, осваивает места, куда тот ходит на водопой, ест, спит. Узнает его привычки, обследует его укрытия и лежки. И по прошествии известного времени принимается неосознанно подражать многим его привычкам и свойствам и, обживая все эти места, начинает воспринимать их как нечто свое собственное. Он осваивает их, более того — он присваивает их себе и неуклонно идет к тому, чтобы с каждым часом все больше и больше отождествлять себя с добычей, за которой гоняется.

— В самом деле, это неплохой пример, — замечает комиссар.

Барруль, который сам, кажется, размышляет над тем, что сказал только что, смотрит сперва на хозяина, перемывающего стаканы, потом на старика с газетой. И когда снова начинает говорить, понижает голос.

— Помнится, прежде, беседуя со мной на этот предмет, вы уподобляли всю историю шахматной партии… И вероятно, были правы… Наш город — шахматная доска. Некое пространство, которое — хотите вы того или нет — вам приходится делить с убийцей. Вот потому вы и видите Кадис так, как не можем видеть его мы, остальные.

Задумчиво поглядев на тарелку, профессор съедает и Тисоновы оливки.

— И хотя рано или поздно это кончится, — добавляет он, — вы никогда уже не сможете глядеть на Кадис прежними глазами.