Маленький друг - Донна Тартт

Сквозь щебенку пробивались одуванчики и пучки пожухлой травы, сверчки заходились от стрекота – они как будто знали: лету конец, им скоро умирать, и надрывались так, что утренний воздух будто рябил, дрожал как в лихорадке. Гарриет осмотрела подпорки: металлические двутавровые балки, через каждые два фута – овальные отверстия, которые кверху слегка сужались. Выше начинались дополнительные опоры – скрещенные металлические брусья. Если она сумеет вскарабкаться по передней балке до нижней опоры (лезть надо было высоко, но прикидывать расстояния на глаз Гарриет никогда не умела), то, может, и получится проползти по ней до лестницы.

Она храбро полезла наверх. Порез на левой руке зажил, но она все равно побаливала, поэтому Гарриет пришлось перенести упор на правую. Отверстия были небольшими, но ей удавалось, хоть и с трудом, просунуть в них пальцы или поставить ногу.

Пыхтя и задыхаясь, Гарриет лезла вверх. Продвигалась она медленно. Балка была покрыта толстым слоем ржавчины, от которой на руках у нее оставались кирпично-красные полосы. Она не боялась высоты и любила забраться повыше, ощущая только лихую радость, но тут держаться было особо не за что, и каждый дюйм давался ей с огромным трудом.

“Даже если упаду, – думала она, – насмерть не разобьюсь”. Гарриет, случалось прыгать (и падать) с большой высоты – с крыши сарая, с толстой ветки пеканового дерева у Эди во дворе, с лесов на пресвитерианской церкви – и она ни разу себе ничего даже не сломала. Но теперь она залезла так высоко, что ее было издалека видно, и Гарриет вздрагивала от каждого шороха снизу, от любого треска и птичьего крика, отводила взгляд от проржавевшей балки и озиралась по сторонам. В балку она почти упиралась носом, и с такого расстояния она казалась ей целым миром, пустынной поверхностью ржаво-красной планеты…

У нее начали неметь руки. Иногда, когда Гарриет играла в перетягивание каната, или, например, забиралась по канату в спортзале, или свисала с высокого турника, на нее вдруг накатывало странное желание разжать руки, рухнуть наземь, и теперь оно снова на нее нахлынуло. Но она карабкалась все выше и выше, стиснув зубы, изо всех сил цепляясь за балку саднящими кончиками пальцев, а в голове у нее вертелся и перекатывался старинный – детский – стишок:

Мистер Чэнь, китаец чинный,На голове носил корзину,Палочками тыкал в плошку,Ножницами ел как ложкой…

И – последний рывок, она ухватилась за нижнюю перекладину, подтянулась, вскарабкалась на нее. Мистер Чэнь! Он был нарисован в книжке со стишками – остроконечная китайская шапочка, усы-ниточки, узкие, коварные азиатские глаза. Гарриет в детстве страшно его боялась, в основном из-за того, как угрожающе он держал на картинке длинные ножницы, как насмешливо улыбался тонкогубым ртом.

Гарриет замерла, оценивая ситуацию. Теперь самое опасное – развернуться на такой высоте, перелезть на соседнюю перекладину. Глубоко вздохнув, она приподнялась, перебросила ногу через железный брус.

Земля накренилась, резко качнулась в ее сторону, и на миг Гарриет показалось, что она все-таки свалилась. Но оказалось – нет, сидит верхом на перекладине, обхватив ее руками и ногами, будто ленивец. Вот теперь она высоко залезла, вот теперь если упадет – точно шею сломает, и Гарриет закрыла глаза, передохнула немного, прижавшись щекой к шершавому железу.

Мистер Чэнь, китаец чинный,На голове носил корзину,Палочками тыкал в плошку…

Гарриет медленно открыла глаза, села, держась за перекладину. Ну и высоко же она забралась! Помнится, вот так она и сидела, верхом на ветке – шорты грязные, ноги в муравьиных укусах, – когда как-то раз залезла на дерево и не смогла слезть. Это было летом, после первого класса. Она тогда сбежала – из летней библейской школы, что ли? Сбежала и бесстрашно вскарабкалась на дерево, “что твоя белка!”, воскликнул старик, который услышал, как Гарриет, сгорая со стыда, тихонечко зовет с высоты на помощь.

Гарриет медленно встала, хватаясь за перекладину, коленки у нее тряслись. Уцепившись за балку над головой, перехватывая ее руками, она медленно пошла по перекладине. Старика того она до сих пор помнила – горбатый, лицо плоское, покрытое полопавшимися сосудами, помнила, как он, вскинув голову, пытался разглядеть ее в густой листве. “Ты чья ж будешь?” – хрипло крикнул он ей. Он жил возле баптистской церкви, этот старик, в сером доме с лепниной, жил там совсем один. Теперь уж он давно умер, а от пеканового дерева у него во дворе остался один пенек. Как же он испугался, заслышав ее очень сдержанные крики (“Помогите… Помогите…”), которые неслись будто бы из ниоткуда, как заозирался, завертел головой, словно призрак его по плечу похлопал!

Она дошла почти до середины, где скрещивались опорные балки: стоять тут можно было только согнувшись. Гарриет снова оседлала перекладину, потянулась, ухватилась за балки с соседней стороны, там, где они снова расширялись. Пришлось скрючиться, да и руки у нее уже здорово затекли, поэтому, когда Гарриет, держась за балки дрожащими от усталости пальцами, соскользнула с перекладины, повисла в воздухе, рывком перебралась на другую сторону, сердце у нее бешено закувыркалось в груди.

Уф, удачно. Она поползла вниз, по нижней левой части огромного металлического креста, как будто дома скатывалась по перилам. Тот старик умер в страшных мучениях, об этом Гарриет даже вспоминать не хотелось. Его жестоко избили бейсбольными битами грабители, вломившиеся к нему в дом, а когда соседи наконец забеспокоились и решили его проведать, то он уже лежал мертвый, в луже крови.

Она добралась до соседней подпорки и остановилась передохнуть, отсюда уже можно было перебраться на лестницу. До нее можно было легко дотянуться, но Гарриет устала и ослабила бдительность. Она ухватилась за скобу – и тут ее ожгло ужасом, потому что нога соскользнула с перекладины и Гарриет только чудом удержалась на лестнице. И все. Гарриет еще и не поняла толком, что она в опасности, как опасность уже миновала.

Она зажмурилась, крепко вцепилась в лестницу, отдышалась. А когда открыла глаза, словно очутилась на веревочной лестнице, которая болтается под корзиной воздушного шара. Ей казалось, что вся земля огромной панорамой распростерлась прямо под ней, точь-в-точь вид из окон замка, как на обложке ее детской книжки со стихами, которая называлась “С высоких башен”:

На стены замка лег закат,Над ними горы в яркой сини;Блистая, скачет водопад,Лучится озеро в долине.[46]

Но сейчас не время было витать в облаках. Вдалеке прошумел самолет-опыливатель – Гарриет поначалу приняла его гул за рев автомобильного мотора и вздрогнула от страха. Она подняла голову и стала быстро-быстро карабкаться наверх.

Дэнни лежал не двигаясь, уставившись в потолок. Свет слепил, резал глаза, слабость была такая, будто его только-только отпустила лихорадка. Дэнни вдруг понял, что уже долгое время таращится на один и тот же лучик света. Откуда-то снаружи доносилось пение Кертиса, он все повторял нараспев какое-то слово, “мармелад”, что ли, а где-то совсем рядом раздавались странные ритмичные шлепки, как будто возле кровати чесалась собака.

Дэнни приподнялся на локтях – и вжался в стену, увидев, что в кресле Юджина сидит Фариш (руки сложены на груди, барабанит ногой по полу) и смотрит на него цепким, вдумчивым взглядом. Колено у него ходило ходуном, борода вокруг рта намокла, словно он или пил, захлебываясь, или жевал губы, так что слюна капала.

Какая-то птичка – синенькая такая, птичка-невеличка, каких по телику показывают – чирикала себе за окном. Дэнни повернулся и хотел было встать, но Фариш кинулся на него и толкнул в грудь.

– Э нет, – Дэнни обдало его жарким и гнилостным амфетаминовым дыханием. – Ты у меня щас попляшешь.

– Да хватит тебе, – устало отозвался Дэнни и отвернулся, – дай встану.

Фариш отпрянул – и на какую-то долю секунды их отец восстал из ада в языках пламени и, презрительно сложив на груди руки, уставился на Дэнни глазами Фариша.

– Закрой пасть, – прошипел Фариш и толкнул Дэнни, так что тот рухнул на подушки. – Помалкивай и слушай меня. Докладывать теперь будешь только мне.

Дэнни растерялся, замер.

– Бывал я на допросах, – сказал Фариш, – видал, какой дрянью там людей накачивают. Небрежность. Вот что нас погубит. Волны сна – это магнитные волны, – он постучал себя по лбу двумя пальцами, – понимаешь? Понимаешь? Они тебе весь мозг подчистую стереть могут. Ты подставляешься электромагнитному излучению, от которого у тебя всю систему ценностей перекосит на хер.