Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820 - Александр Александров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава пятая,
в которой Пушкин снова посещает братьев Тургеневых, пишет у них оду «Свободу», бродит вечером по театральным креслам, пляшет перед молодыми генералами, отшучивается с Пущиным, знакомится с Александром Грибоедовым и аплодирует актрисе Семеновой. — История Семеновой. — Левый фланг кресел. — Princesse Nocturn. — Конец августа — начало сентября 1817 года.
Напрасно Александр Иванович Тургенев постоянно корил Пушкина, что он бездельничает, не заканчивает поэму «Руслан и Людмила», о которой уже столько говорили по Петербургу и которую он начал еще в Лицее, в дороге тот от нечего делать написал послание ему, а дома утром в постели только перебелил послание, с которым и направился на квартиру к братьям.
Войдя, он с порога закричал:
Тургенев, верный покровительПопов, евреев и скопцов.Но слишком счастливый гонительИезуитов и глупцов…
Появились оба брата, причем старший был еще в халате.
…И лености моей бесплодной,Всегда беспечной и свободной.Подруги благотворных снов!
— Впрочем, дальше читайте сами, передал он лист бумаги старшему Тургеневу.
Заглядывая через плечо брата, стал читать и Николай. Иногда они смеялись, что Пушкину было приятно. Наконец они дочитали.
— Ну как? — небрежно спросил Пушкин.
— Несерьезно, — сказал всегда вразумительный Николай. — Пустая трата таланта, пусть и настоящего, сильного…
— А по-моему, так серьезней не бывает, — вскричал Пушкин.
Пускай Нинета лишь улыбкойЛюбовь беспечную моюВоспламенит и успокоит!А труд и холоден и пуст;Поэма никогда не стоитУлыбки сладострастных уст! —
воскликнул он и захохотал во все горло.
Улыбнулись и братья, не смогли удержаться от обаяния этого веселого, безудержного молодого человека.
— Ты бы мог употребить свой талант на гораздо более серьезные вещи, посмотри, что нас окружает, в каком мире мы живем… Вон, — показал он через Фонтанку, — Михайловский замок. Мрак. Злодейство. Цареубийство. Насилие над законом. Все, на чем держится Россия. Чем тебе не тема?! А ты все про улыбки сладострастных губ.
— А что? — согласился Пушкин. — Давайте перо и бумагу… Сейчас и напишу.
Братья переглянулись — шутит? Не шутил.
— Давайте, давайте! Пошли в кабинет!
Все направились в кабинет.
— Только я пишу лежа, а замок с дивана не виден! — Он бесцеремонно сдвинул книги и рукописи Александра Тургенева и лег животом на длинный стол.
— Ждите, — отпустил он братьев.
Те послушно вышли.
В это время явился Кривцов, стал что-то громко рассказывать, на него все зашикали: Пушкин пишет в кабинете. Про Михайловский замок! Про цареубийство!
Кривцов потер ладонями, предвкушая что-то уж очень резкое, противоправительственное. Такая тема, без этого не обойтись.
Через полчаса Пушкин вышел, весьма довольный собой. На вопрос, где стихи, похлопал себя по сюртуку.
— Был уговор, читай немедленно, — вскричал Николай.
— Читай! — поддержал его Кривцов.
— Не было уговора, был уговор написать, я должен еще перебелить!
— Ты лжешь, сударь! Был уговор, что ты напишешь тут же, а стало быть, и прочитаешь! — не сдержался Николай.
— Что?! Я лгу?! К барьеру, немедля! — взорвался Пушкин.
— Арзамасцы, побойтесь Бога! Сверчок! Варвик! — воззвал Александр Иванович, называя их арзамасскими именами.
Насилу ему удалось развести их по углам, уговорить Пушкина прочитать хотя бы несколько строф. Тот согласился, но нехотя. Услышав первые строфы, Николай бросился Пушкину на грудь и, всегда сдержанный, чуть не разрыдался.
— Вот теперь я уверен, ты — великий поэт России! Тебе нет равного по чистоте слога, воображению и вкусу. Брось все, езжай домой, пиши, завтра ода будет ходить в списках.
Пушкин задумался:
— Ты так уверен, что мне этого хочется?
— Хочется, хочется, — уверил его Николай. — К тому же здесь ты не волен! — патетически воскликнул он. — Вся Россия будет ее читать!
Пушкин пожал плечами, пожалуй, ему действительно хотелось, чтобы его читала вся Россия.
Однако вместо того, чтобы заканчивать оду, он вечером направился в театр.
Кресла у них были абонированы на левом фланге, почти всегда за них платил Всеволожский, это как-то само собой сложилось и не менялось годами. Первым, кого он встретил среди толпы в партере, был Пущин, закадычный его лицейский друг. Они обнялись. Пущин был в гвардейском конно-артиллерийском мундире.
— Что, брат, служишь? — серьезно спросил Пушкин.
— Пока учусь фрунту. Осенью экзамен…
— И тогда в офицеры?!
Пущин кивнул, но Пушкин, впрочем, слушал его невнимательно, а непрестанно вертелся, егозил, раскланивался, рассматривая проходящих.
Партер клубился, раек был забит уже пару часов, но ложи почти пустовали, кресла едва начинали занимать.
Вдруг кто-то хлопнул Пушкина по плечу. Александр обернулся — перед ним стоял Каверин, как всегда, полупьяный, и грозил пальцем.
— Мне, сударь, — говорит, — прочитали твой ноэль на Лейб-гусарский полк. Задета честь полка, не моя собственная! Что, сударь, будем извиняться или сразу на шести шагах?!
— Так это ж было давно, ты слышал его сто раз, еще когда мы были в Лицее, да и ответ я тебе написал, а вот, ежели желаешь, послушай, как я его переделал!
— Слушаю… — качнулся с носков на пятки и обратно Каверин. — А там посмотрим, может быть, все-таки будем стреляться.
Забудь, любезный мой Каверин,Минутной резвости нескромные стихи… —
начал было читать Пушкин, а Каверин закричал:
— Да помню я, Сашка! Помню! Они у меня в тетради переписаны. Прости, ради Бога!
— Нет, ты все-таки послушай, коли в претензии:
Люблю я первый, будь уверен.Твои счастливые грехи.Все чередой идет определенной.Всему пора, всему свой миг;Смешон и ветреный старик.Смешон и юноша степенный.Пока живется нам, живи.Гуляй в мое воспоминанье:Молись и Вакху и любвиИ черни презирай ревнивое роптанье;Она не ведает, что дружно можно житьС Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом;Что ум высокий можно скрытьБезумной шалости под легким покрывалом.
Каверин, расчувствовавшись, расцеловал Пушкина взасос. Сзади Пушкина кто-то сделал два хлопка. Он обернулся.
— Сашка! — закричал Каверин. — Грибоедов. Твой сослуживец по Коллегии. Давно обещал вас представить друг другу. Любите себя, как меня. Вернее, меня, как себя. Тьфу ты! Любите, и все тут!
— «Что ум высокий можно скрыть безумной шалости под легким покрывалом…» Гениально! К Петруше относится? Надо же… — Грибоедов протянул руку Пушкину, с чуть саркастической улыбкой на лице; остренькие глазки внимательно и насмешливо смотрели сквозь маленькие круглые очки. — Грибоедов Александр Сергеевич.
— Пушкин, — улыбнулся тот в ответ, протягивая руку. — Александр Сергеевич. Мы часто встречаемся с вашим близким другом Вильгельмом Карловичем.
— Кюхля мне много рассказывал о вас.
Каверин познакомил Грибоедова и с Пущиным.
Пушкин, вдруг кого-то увидев, извинился и убежал в кресла; там кланялся, хохотал, смешил. Возле оркестровой ямы, в первых рядах уже появились братья Орловы, Алексей и Михаил, его близкие знакомцы, Михаил также и товарищ по «Арзамасу», по прозвищу «Рейн»; молодые генералы Александр Чернышев, Павел Киселев, герои кампании 12-го года и заграничных походов, особо приближенные к государю, заслужившие его доверие ратным трудом, сделавшие блестящую карьеру и в армии, и при дворе, несмотря на разницу в состоянии и общественном положении при начале этой карьеры, светские львы, те, кто считал себя обязанным всегда бывать в театре, тем более на премьерах: зевать на трагедиях, дремать в операх и просыпаться лишь в балетах, с горящими глазами рассматривая ножки воспитанниц Театрального училища, танцевавших в кордебалете, как это любил делать вскоре к ним присоединившийся генерал Милорадович, который по этой причине тоже любой ложе предпочитал первый ряд кресел.
Пущин смотрел, как извивается Пушкин, как из кожи вон лезет, чтобы рассмешить этих господ, и ему было обидно за друга, ведущего себя как шут гороховый. Конечно, доброму малому, честному, искреннему, но недалекому Пущину было невдомек, насколько сам Александр хорошо понимал блистающих золотым шитьем генералов, но еще и понимал, как важна для него светская молва и хроника его острот. Потому и плясал, и выкаблучивался.
— Мартышка, — вдруг услышал он голос Грибоедова и повернулся к нему, чтобы понять вернее, к кому относится это слово, хотя догадывался, что к Пушкину. Грибоедов все еще стоял рядом, но его глаз Пущин не увидел, только блеснули стекла маленьких круглых очков, отражая театральные огни.
