Юровские тетради - Константин Иванович Абатуров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Землю пахал. Счетоводил.
— Я твои заметки читал в волжской. Подходяще! У тебя должно получиться. А у меня…
— Что у тебя?
— Я, видишь, только стенгазету шуровал. Деповскую ежедневку выпускали.
— Ежедневку? Как это успевали?
— Успевали. У нас сменные редколлегии, каждая свой номер готовила. Ничего, зубастая выходила «деповка», рабочим нравилась.
Порывшись в карманах, он вытащил пачку папирос.
— Куришь?
— Не научился.
— Говорят, газетчики все курят. Привыкай.
Он прикурил от зажигалки, сделанной из гильзы патрона. С каждой затяжкой щеки его западали.
— Редактора здешнего видел?
— Не приходилось.
— А я видел. Смурый. Глазища, что фары. Смотрит — пронзает. Приходил к нам «деповку» глядеть. Номер мой был. Расспросил: покажите, который Буранов. Меня с паровоза, от топки, к нему. Наставил на меня фары, вытянул толстые мясистые губы, сказал: «Беру к себе!» А тебя как зазвал?
— Письмом.
— Где остановился?
— Пока нигде. Я прямо с дороги…
— Помогу, — пообещал он. — У меня старушка есть на примете, одна живет. Кстати, пойдем сейчас к ней, а то устрекочет на базар.
— Пойдем.
В редакцию вернулись, когда сотрудники были уже на местах. Впрочем, заняты были только два стола. За одним с табличкой «Машинистка» стучала на «Ундервуде» круглолицая беленькая девушка, за столом побольше, заваленном письмами, вырезками из газет и гранками, под табличкой «Отв. секретарь» сидела худая, средних лет женщина с серым усталым лицом. Незанятыми оставались три стола: большой, вытянувшийся вдоль глухой стены, накрытый зеленым сукном, с телефоном и два, сколоченные из свежевыструганных досок, стоявших впритык в простенке, над которыми висела общая табличка: «Литсотрудники».
Поняв, что за столом «Отв. секретарь» как раз и сидит секретарь редакции, мы отрекомендовались.
— Великолепно! Очень хорошо! — радушно ответила женщина. — Мы вас ждали. Занимайте свои места, пожалуйста, — она указала на стоявшие впритык свободные столы.
— Сколько же всего здесь душ? — справился осмелевший Борис.
— Было четыре. С вами станет на пятьдесят процентов больше, — усмехнулась отв. секретарь. — Новая газета, сами понимаете…
Редактор в этот день так и не появился в редакции — заседал в райкоме партии, но несколько раз звонил секретарю, спрашивал о подготовке номера, что-то наказывал. Надо сказать, что Валентина Александровна (так звали секретаря) за неимением сотрудников была во многих лицах. Она замещала несуществующего заведующего рабселькоровским отделом — принимала и регистрировала заметки, отбирала их в газету, вела переписку с селькорами; была также в роли литправщика — готовила заметки к печати; выполняла обязанности корректора и выпускающего, только обязанности завхоза выполняла не одна, а на пару с уборщицей.
А теперь вот стала заниматься еще с нами. Для начала дала нам подшивку газеты и велела внимательно посмотреть, о чем она пишет, на что надо настраиваться новым сотрудникам.
У ней не оставалось свободной минуты. На столе, рядом с чернильным прибором, лежала раскрытая коробка «Кальяна» — с тонкими длинными папиросами. Переключаясь с одного дела на другое, она закуривала (прав Борис, у газетчиков, видно, даже женщины смолят) и, струйкой выдыхая сизый дымок, оборачивалась к нам.
— Заметили? Веселая работка…
Приятно было глядеть, как Валентина Александровна писала. Строчка за строчкой, одна размашистей другой, бежала по длинным листам, сбиваясь то в одну, то в другую сторону — некогда ей было выводить слова. Приглядевшись, я вспомнил, что таким же размашистым почерком была сделана приписка на моем вызове. Так вот кто это писал! Догадка вызвала у меня к этой энергичной женщине чувство благодарности.
Писала она, склонив набочок голову, уронив на плечо калач косы. Беленькая Зиночка, то есть машинистка, брала у ней написанное и неслась к своему столу. Через каждые час-полтора слышалось:
— Оригинал в типографию!
Оригиналом назывались отпечатанные на машинке листы. Их несли уборщица или та же Зиночка.
— Как у вас все ладно. Вы, поди, специальный институт кончали? — поинтересовался у отв. секретаря снедаемый любопытством Борис Буранов.
— Поднимай выше — академию! — засмеялась Валентина Александровна. — С крутыми экзаменами!
Своей «академией», как потом узналось, она считала годы, отданные гражданской войне. Вместе с мужем, красным комиссаром, ей пришлось пройти с санитарной повозкой Красного Креста по многим дорогам боев. На войну уходила темноволосой, а вернулась совершенно седой. Если бы не подкрашивала волосы, то ее можно было бы принять за старую женщину. В одном из неравных боев израненный комиссар был захвачен петлюровцами. Самую жестокую казнь уготовили ему враги. На груди вырезали полосы, а на спине пятиконечную звезду, круто посолили раны и, повесив на шею дощечку с наскоро намалеванной надписью — «Смерть комиссарам!», поволокли на площадь станицы, где стояла виселица. На площадь были согнаны все станичники, от мала до велика. Для устрашения, конечно.
Вражинам не удалось, однако, довести до конца черное дело. Подоспевший отряд конников разбил беляков и спас комиссара. В этом отряде была и она, медсестра, боявшаяся до того выстрелов. Это, наверное, был у нее самый страшный экзамен.
Такую вот академию прошел наш отв. секретарь. В районный городок она приехала год назад с юга, где долго лечился ее муж.
Впоследствии я часто встречал этого сорокалетнего седого человека, когда он, прямя изуродованную грудь и спину, шел, всегда сопровождаемый мальчишками, через площадь к памятнику железнодорожникам, погибшим при подавлении эсеровского мятежа в Ярославле. В таких случаях он выходил при ордене Красного Знамени, обрамленном кумачовым бантом. Врачи не разрешали ему ходить, выписали коляску, потому, что у него отказывало больное сердце. Но к памятнику он не мог ехать на коляске. Задыхался, а шел. Как боец, как солдат!
А голос его я услышал в первый же день. Под вечер раздался телефонный звонок. Валентина Александровна куда-то уходила, и трубку пришлось взять мне.
— Напомните жене о сеансе… — попросил он.
Зиночка пояснила, что сеансами бывший комиссар называет время записи его воспоминаний. Сам он писать не мог, трясущиеся руки не удерживали карандаш, и звал жену.
Как она, эта измученная непрестанной работой женщина, везде успевала?
Редактор чаще всего приезжих принимал у себя на квартире, в маленькой комнате, за круглым столом. Перебывали тут многие селькоры, колхозники, рабочие с железной дороги и лесозавода. На столе попыхивал самовар и позванивали чашки. Любил Бахвалов и угостить чайком и сам попить всласть. Наверное, сказывалась привычка: долгое время он работал в горячем цехе на формовке металла, где чай только и мог утолить жажду.
Нас тоже он позвал к себе домой и за чаем долго расспрашивал, что мы знаем, что умеем и можем. Был он в годах, рыхловат и, как правильно говорил Борис, глазаст. Спросив, наставлял на тебя крупные с огоньком глаза. Тут уж хочешь не хочешь, а скажешь все. О газетном деле сказал так:
— Оно сродни формовке раскаленного металла. Любит одержимых.
Мы с