Скифская чаша - Ростислав Самбук

— Что там? — заерзал на стуле Богдан.

— Черт бы его побрал! — выругался Стефан. — Все время под ногами крутится...

— Кто?

— Сиди спокойно, не поворачивайся. Тот приехал, с которым мы забавлялись.

— Рутковский?

— Он самый.

— Бежать нужно, может узнать.

— Может.

— Машину оставим на стоянке, а сами за ручей. Там я скамеечку приметил что надо. Скамеечка в кустах, и нас не видно.

Богдан оставил деньги на столе, и они осторожно, чтобы не увидели с веранды, спустились крутыми ступенями к выходу. За ручьем стояла деревянная скамейка — Стефан уселся удобно, вытянув ноги, а Богдан примостился с краю, чтобы наблюдать за стоянкой, где стояли красный «фиат» Рутковского и канареечный «пежо» Мартинца.

...Рутковский сразу заметил Мартинца с Гизелой: они сидели в стороне, с самого краю веранды под соснами. Помахал рукой и увидел, как расплылось в улыбке лицо Мартинца.

— Хелло, Иван! — сказал Рутковский на американский манер. — Привет, Гизела, рад вас видеть. — Сел и осмотрел стол. — Ты опять за водку, Иван? Дорога сложная, зачем?

— А мы с Гизелой заночуем. Здесь у хозяина есть две комнаты, обе свободны. Выпей, можешь тоже заночевать.

Рутковский покачал головой:

— Не выйдет.

— Как знаешь...

— Что ты хотел от меня? — Сегодня на радиостанции был выходной день, Максим собирался поехать в горы порыбачить, да позвонил Мартинец и назначил встречу в «Ручейке».

— Подожди, — покрутил головой Мартинец, — я немного выпью водки, а ты пей кофе или минеральную воду, ты ведь воплощение всех добродетелей, а мы с Гизелой порочны и распутны. Правда, малютка? — Он произнес эту тираду по-украински. Гизела, конечно, ничего не поняла, только догадалась, что речь идет о ней, игриво качнула головой и потрепала Ивана по щеке. — Вот видишь, — выкрикнул Мартинец, — она согласна, что распутница, и точно — она курва, а я...

— Ты пьяный, Иван, и если хочешь со мной разговаривать...

— Я — пьяный! Что ты понимаешь... Я дурак, это точно, — постучал себя кулаком по лбу, — большего дурака быть не может, и я призываю тебя в свидетели.

— Тебе виднее, — не без подтекста согласился Рутковский, и это не понравилось Мартинцу: одно дело, когда ругаешь себя сам, и совсем другое, когда кто-то.

— Вот, и ты уже против меня... — обиделся.

— Если бы я желал тебе плохого, не приехал бы.

— Да, ты — друг, — согласился Мартинец, — и я хотел посоветоваться с тобой.

— Вот и советуйся.

Мартинец на минуту задумался. Отпил воды из фужера и начал рассудительно и трезво, будто и не пил ничего:

— Надо мною сгустились тучи — не чувствуешь?

— По-моему, ты сам дал повод Кочмару.

— А что, молча сидеть?

— Слушай, Иван, для чего нам играть в прятки? Ты сам этого хотел, так ведь? Хотел. Вот и получил: за такую свободную жизнь нужно платить, а плата сам видишь какая. Чего же ты плачешься?

— Потому что я — человек!

— И тебе не смешно?

— Было бы над чем смеяться. Не до смеха.

— Я знаю, чего ты хочешь. — Рутковский разозлился, говорил ожесточенно и с нажимом: — Ты хочешь, чтобы с тобой нянчились. Какой хороший этот Мартинец — не вытерпел притеснений, уехал из того мира, боже, какой он несчастный: смотрите на него, молитесь на него, платите ему самые высокие ставки, задабривайте его!

Лицо Мартинца потемнело.

— Ну-ну, что же дальше? — заскрежетал зубами.

— А дальше все как на ладони. Героем тебя не признали, высоких ставок не платят. Ты начинаешь разочаровываться в этом мире и зовешь меня на помощь, чтобы оправдал тебя.

Мартинец сдвинул брови, схватился за стол, казалось, еще миг — и опрокинет его на Максима. Но удержался, сказал, с ненавистью глядя на Рутковского:

— Нужен ты мне! Чистеньким хочешь оставаться? Давно смотрю на тебя — руки боишься запачкать. А они у тебя такие же грязные, как и мои, понимаешь ты, чистоплюй!

Он начинал нравиться Рутковскому, этот Иван Мартинец, но разве мог Максим хоть как-то раскрыть себя?

— И чего же ты хочешь от этого чистоплюя? — спросил.

— Ничего.

— Будем считать, что я совершил приятную прогулку к «Ручейку», чтобы выпить чашку кофе...

— Как хочешь, так и считай.

— Вы ссоритесь, мальчики? — вмешалась Гизела. — Я же вижу, вы ссоритесь — почему?

— Мы не ссоримся, Гизела, — ответил Мартинец. — Мы просто выясняем отношения.

— Что вам выяснять?

— И правда, что? — Иван сразу охладел. Сгорбился и выпил водки. — Наверно, ты прав, Максим.

Рутковскому сделалось немного стыдно за свою выходку.

— Давай обсудим твое дело. Ведь за этим звал?

— Мне кажется, что Кочмар хочет расправиться со мной.

— Есть факты или просто интуиция?

Мартинец подумал.

— Скорее, интуиция. Чувство, будто за мною следят.

— За каждым из нас немного следят. А с Кочмаром, конечно, у тебя не может быть мира, и рано или поздно он съест тебя. Зачем сказал, что у тебя есть на него досье?

— Вырвалось.

— Эх, шляпа! Вырвалось... Кто за тебя заступится?

— Я и хотел посоветоваться. Есть против Кочмара довольно весомые факты. Во-первых, приписывает себе рабочие часы. Мелочь, но жульничество. Дальше, комбинации с премиальными. У меня записано, сколько и кому недодал.

Рутковский быстро обдумал сказанное Мартинцем. Конечно, жаль Ивана. Но выиграет ли он, если станет на сторону Мартинца? В конфликте между начальством и подчиненными американцы всегда становятся на сторону начальства, тем более в таких случаях.

— Как хочешь, Иван, — сказал, подняв глаза, — а я тебе не помощник.

Думал, что Мартинец осудит его — и взглядом, и словами, но Иван оказался мудрее.

— Тебе виднее, — ответил просто. — Хочешь выпить?

— Хочу. Но опять-таки не имею права. — Рутковский поднялся, не глядя на Мартинца, но чувствуя его иронический взгляд. — Будьте здоровы, — бросил и пошел не оборачиваясь?

...Стефан довольно хмыкнул.

— А пан Рутковский, кажется, собирается ехать? — спросил.

— Пускай едет к черту! Теперь мы того Мартинца прищучим.

— Прищучим, пан Стефан, без немочки только, пожалуйста.

— И ты туда же?

— А как же, дорогой пан? Что пан Кочмар говорил? Только этого молодчика. Он исчезнет, никто не поинтересуется: ни родственники, ни наследники, ни друзья... А за немкой потянется: мать, сестры, племянники... Куда подевалась? Тут не избежать полицейского расследования, а для чего оно нам?

— Пан Кочмар говорил: с полицией все улажено.

— Если одного пана Мартинца... Мне немочки не жаль, но нельзя.

— Нельзя так нельзя... — почесал затылок Стефан. — Видишь, тот, на красном «фиате», Рутковский, уехал.

— Бог с ним, пан Стефан, может быть, еще придется встретиться.

— Так что ты надумал с Лакутой?

— Деньгами пахнет, и большими.

— Врешь.

— Большими, говорю, пан Стефан, и прошляпить никак нельзя.

— Думаешь, Лакута сторговался?

— Не думаю, а уверен.

— Хитрый ты, Богдан.

— Может быть, последний шанс, пан Стефан.

— А как?

— Еще, дорогой пан, не знаю. Но уверен: идет большая игра. Я в тот вечер пана Лакуту домой отвозил. Под газом был, значит, и поддерживать пришлось. А жена у него знаешь какая?

— О-о, сука...

— Точно, стерва, и пана Лакуту не очень уважает. Ругаться начала, а он ей говорит: хорошее дело затеял и до конца жизни хватит...

— Не может быть! До конца, сказал?

— Вот, дорогой мой, я и подумал.

— Знать бы, когда получит деньги!

— Узнаем.

— Как?

— Без нас не обойдется. Видите, даже тогда в гостиницу звал, а теперь, когда деньгами запахло, подавно.

— Точно.

— Только не дай бог, пан Стефан, чтобы заподозрил. Ничего не выйдет тогда, тот пан Лакута хитрый и осторожный.

— Ну ты и голова, Богдан!

— Есть немного, не жалуюсь.

— Подожди, Богдан, видишь, тот фрайер выходит.

— Почему же не вижу, пан Стефан, пойдем к нему?

— Только прошу тебя осторожненько, потихоньку, полегче.

— А немочка где?

— За ним плетется.

— Неужели поедут?

— Куда им ехать? Да и не для того сюда с девушкой приехал... Понял?

— Эх, пан Стефан, мы понимаем, для чего этих шлендр раскрашенных по гостиницам возят.

— А понимаешь, так помолчи.

...Мартинец спустился с веранды и договорился с хозяином о ночлеге. Комната оказалась маленькой, но кровать стояла великолепная: огромная, на полкомнаты, мягкая, и белье пахло свежестью. Гизела быстро разделась, нырнула под одеяло, позвала Ивана:

— Иди ко мне, милый.

Если бы не позвала, пошел бы, и, по крайней мере, сегодняшний вечер сложился бы для Ивана Мартинца счастливее, но какой-то бес противоречия вселился в него: был раздражен и сердился на весь мир.

— Подышу свежим воздухом.