Емельян Пугачев. Книга 2 - Вячеслав Шишков

Вот он, родимый, красуется — весь тут, в кучке! Те же каменные церквушки, те же узкие, кривые, утонувшие в сугробах улочки, обстроенные рублеными избами, украинскими белыми мазанками, есть и кирпичные домишки.

А на взлобке — крепость, кремль. Комендант полковник Симонов немало потрудился над приведением крепости в боевую готовность, он словно знал, что Пугачёвская вольница обязательно нагрянет и сюда. Да так оно и вышло!

Атаманы за последнее время снова и все упорнее стали напирать на Пугачёва:

— Пора, батюшка, надежа-государь, Яицкий-то городок брать. Там всего много, там и зимовать станем. А Оренбург-то обождет, он весь у нас в горсть зажат.

Не желая снимать осады с Оренбурга, Пугачёв был согласен послать под Яицкий городок особый отряд под началом дельного казака Михайлы Толкачева.

Но башкирские полковники, муллы, князья, не разобрав, в чем дело, решили крупно поговорить с Пугачёвым.

В теплых, вывороченных вверх шерстью шубах, в меховых малахаях они ввалились в царский дом и, подогнув ноги, бесцеремонно расселись на полу.

Взволнованный Пугачёв стоял, прислонясь спиной к горячей печке. Толмачом был широкоплечий крепыш Идорка. Башкирская знать — муллы, князья, полковники, перебивая друг друга, говорили:

— В Яицкий городок мы тебя не пустим. Ты уверил нас, что есть ты государь Петр Федорыч, и обещал Оренбург брать. А взяв Оренбург, сделать так, чтоб губернии не быть и чтоб мы, башкирцы, оной не были подвластны. А замест того ты, бачка-государь, задумал оставить нас на пагубу, которую претерпевали отцы наши, смертью казненные. И вот наш сказ тебе! — выкрикнул башкирский старшина Кидряс:

— Покуда ты не выполнишь своего обещания, мы тебя никуда не выпустим!

— Как же умыслили вы, неразумные, удерживать меня, повелителя вашего?

— Пугачёв прошелся по горенке, почесал за ухом, задвигал бровями: дело осложнялось. — Чтобы удержать меня, нет такой силы. Я стрела, пущенная из лука, — сказал он миролюбиво, но в сердце его закипала кровь.

— Стрелу, пущенную из лука, можно перенять на лету стрелой встречной, — строптиво возразил Кидряс и запыхтел с таким напором, что обвисшие концы скатерти (он сидел на полу возле стола) заколыхались и вокруг запахло едко кумысом.

— Для учинения нового к Оренбургу приступа я повелел высокие строить лестницы, — сказал Пугачёв.

— Знаем.

— Ко мне на помощь идёт мой сын, цесаревич Павел Петрович, с тремя генералами. Они ведут много войска.

— Этого не можем знать.

— Так знайте! — не сдерживаясь уже, крикнул Пугачёв. По его пальцам пробежала судорога; пальцы сжимались в кулаки и разжимались. — Давилин!

Живо сюда портного, чтобы тащил чекмень его высочества.

Еще не дошитый вполне чекмень из тонкого алого сукна с золотыми галунами Пугачёв швырнул на головы ближних башкирцев и сказал:

— Вот казацкая сряда сыну моему, его высочеству. Как прибудет сюда, в казаки поверстаю его.

Чекмень переходил из рук в руки, башкирцы оживились, щупали сукно, прищелкивали языками: «Якши, якши… Бульно караша…» Затем снова нахохлились, посматривая на Пугачёва хмуро. Седобородый, с живыми черными глазками мулла, капризно оттопырив губы, сказал:

— Ежели ты в Яицкий городок откочуешь, мы от тебя со всем народом нашим тоже утечем!

— Народ не послушает вас.

— А вот посмотрим!

— Они присягу принимали мне.

— Я твой присяга сниму с них, — раздувая седые усы, сказал мулла. — У нас свой присяга.

— Присяга разная, а бог один… Я им волю дарую, своим царством Башкирия станет жить.

— Знаем! Сначала Оренбург бери.

Пугачёв, стиснув уста, задышал шумно через ноздри, хотел крикнуть мулле «собака» — но сдержался. Сказал:

— Ступай мирно по домам. Ответ дам завтра.

— В какую пору? — спросил старшина Кидряс.

— В полдень.

Семеро башкирцев — муллы, полковники, князья — поднялись с полу и, не попрощавшись с Пугачёвым, шумной гурьбой вышли. По знаку Пугачёва, вышел и толмач.

Вся накопившаяся ярость в Пугачёве рвалась наружу. Он залпом опрокинул в горло большой стакан вина, выгнал вон поднявшуюся наверх с веником Ненилу, топнул, крикнул:

— Палача сюда!

Прибывшему Ваньке Бурнову сказал:

— Завтра к полудню чтоб были готовы на виселице семь ожерельев из веревок… Чуешь?

— Чую, царь, отец. Кого ловить прикажешь?

— Сами придут.

Миновал день, миновала ночь.

Поутру явился к Пугачёву Максим Шигаев, покрестился на икону, отдал поклон и, помахивая перстами по раздвоенной бороде, с волнением, но тихим таящимся голосом заговорил:

— Что ты удумал, батюшка, Петр Федорыч?.. Да нешто возможно башкирских начальников принародно вешать? Тут такая растатурица пойдет с башкирским людом, что не обери…

— Они казни повинны, супротивники мои… Смерть им! — закричал Пугачёв. — Не встревай в мое дело, Максим Григорьич!

— Дело, батюшка, Петр Федорыч, не твое и не мое. Дело наше мирское.

— Знаю.

— Так на том и порешим, ваше величество. Дело делай, а умей и головы свои жалеть.

— Жалей свою…

— Твоя голова, Петр Федорыч, дороже моей. Твою и жалею! Да ежели бы ты, боже спаси, повесил их, вся башкирь ушла бы, а за ними и калмыки, и киргизы, и, чего доброго, татары.

— Так как же мне их, изменников, в оглобли-то ввести?

— А никак, ваше величество. Тех семерых, предателей народных, уже нету больше.

— Как так, нету? — вскинул крутые брови Пугачёв.

— Да так вот и нету! — развел руками Шигаев и, ухмыльнувшись в бороду, закашлялся.

Пугачёв вдруг как бы поглупел, он полуоткрыл рот, вопросительно уставился Шигаеву в лицо:

— Уж полно, не повесил ли ты их? Ась?

Шигаев стал рассказывать. Он вчерась видел вышедших от Пугачёва башкирских «коноводов», они ругали «батюшку». Затем встретил Ваньку Бурнова, поговорил с ним и, сразу все смекнув, велел ему ставить виселицу среди башкирского стойбища, а Почиталина послал обойти тех семерых смутьянов и сказать им, чтоб они до завтрашних полден никуда из Берды не отлучались. «Для кого виселица ставится?» — спросили они. «Не знаю», — ответил Почиталин.

— Вот и все, батюшка, Петр Федорыч. Вот и все. А в ночь, оседлав коней, все семеро тайно бежали. Да ведь они из богатеев богатеи, с ними пива не сваришь, батюшка! Им — что ты, что — Катерина царствующая… Лишь бы их не шевелили!

Пугачёв ударил себя по лбу и захохотал.

— Значит, убегли? Туда им и дорога! Море по рыбе не тужит.

Шигаев повернулся к двери. Пугачёв остановил его:

— Слышь-ка, Максим Григорьевич! Надо бы башкирцам-то дополнительно в котлы отпустить, да вот праздник у них какой-то на очереди, «ураза», что ли, по-ихнему. Треба им к празднику-то вина откатить бочонок да браги трохи-трохи.

— Больно щедр ты, Петр Федорыч, — насупился Шигаев. — У нас эвона сколько вер всяких. На каждого бога и вина не напасешь.

— А я тебе говорю — выкатить бочонок. Самолично буду на ихнем празднике.

— Под аллаха никнешь?

— Ну и что?.. С православием — я поп, с расколом — раскольник. А понадобится — и аллаху поклонюсь, голова не отвалится. Чуешь?

— Чую, чую… раз приказываешь, — сказал Шигаев и поспешил к выходу.

Между тем полковник Симонов как следует приготовился встретить непрошеных гостей. Жену с горемычной Дашенькой он отправил подальше от опасности — в Казань, а сам с воинскими частями принялся за работу. По осени земля была еще талая, и он успел возвести непрерывную линию укреплений. Вновь сооруженный высокий вал с кружевом крепкого частокола из заостренных бревен обоими концами упирался в Старицу и опоясывал часть города с главными зданиями. Церковь и колокольня составляли одну линию с валом, вплотную примыкавшим к их каменным стенам. За вал проникнуть было невозможно: в крепость, кремль тож, вели лишь два входа, запиравшиеся бревенчатыми, окованными железом воротами. На высокой колокольне были устроены под колоколами два помоста с восьмью окнами — во все стороны. На помостах поставлены две пушки при искусных пушкарях. Пушки могли нанести большой вред врагу: при широком обстреле ядра их били вглубь на целую версту. Внутри крепости хранился провиант, боевые припасы, дрова и устроены для нижних чинов теплые землянки.

По приказу Емельяна Иваныча, казак Михайло Толкачев уже выступил в поход. В попутных форпостах и мелких крепостях он присоединил к себе казаков и солдат. Жестокий и своевольный, Толкачев всех сопротивлявшихся казнил.

Узнав о приближении к городку толпы Пугачёвцев, полковник Симонов велел бить в набатный колокол. Стоя с офицерами на валу, возле соборной колокольни, он призывал сбежавшихся казаков войти в крепость, чтобы стать на её защиту. Вскоре за крепостные стены перебралось около семидесяти казаков — «покорных» и «непокорных» (состоятельные), и на «непокорных», или «войсковой руки» (беднота).>. Много «покорных» осталось при своих домах. Они между собой говорили: