Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

— Мсье Рамбо, будьте любезны, отвечайте им за меня на поклоны, — сказал дядя, — меня они не видят, а вам это удобно.

Мсье Рамбо с достоинством и с серьезной миной начал раскланиваться. Я посматривал то на него, то на дядю.

— На поклоны всех надо отвечать, — сказал мне дядя, заметив мои взгляды.

— Я всегда кланяюсь, — ответил я.

В конце села надо было проезжать плотину. Она была длинная, узкая, и тут всегда обыкновенно отпрягали пристяжных и выходили из кареты. На плотине навстречу нам попались несколько мужиков, остановились и сняли шапки.

— Вы емельяниновские? — спросил дядя.

— Емельяниновские, — ответили мужики.

— Ну что ж, рады барину, что он приехал?

— Известно, как же, рады.

— А видали вы его?

— Где ж его увидишь? Намедни, сказывают, видели, когда он на балкон выходил.

— А на деревне он у вас не был?

— Нет.

— Это самые разоренные мужики во всем уезде, — сказал дядя, обращаясь к мсье Рамбо. — Негодяй этот, управляющий его, совсем их доконал.

— Кто? Богдан Карлович? — спросил я.

Дядя посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Вместо того, — продолжал он, — чтобы заводить балеты и театры, лучше бы Емельянинов избы им новые выстроил. Позорит имя дворянина. Половина деревни у него ходит-побирается Христа ради.

Мы прошли плотину. На конце ее нас ожидала карета, пристяжные были опять заложены. Мы сели и поехали.

VI

Я жил у дяди уж около недели. Однажды, перед обедом, когда мы с мсье Рамбо гуляли в парке, мимо нас (дорога в этом месте проходила парком) на полных рысях проехала, запряженная шестериком, уже знакомая нам емельяниновская карета. На этот раз на запятках ее стояли лакеи, расшитые еще более позументами; на головах какие-то, невиданные мною, трехугольные шляпы.

Вернувшись к обеду домой, мы узнали, что у нас гость. Лакей, который сообщил нам об этом, назвал Емельянинова «тайным советником[69]», и я живо помню, что я долго ломал себе голову над этим названием, все связывая его с представлением о каких-то тайнах, прежде чем мне объяснили и я понял наконец, что это так, звук пустой.

Хотя дядя и жил открыто, на широкую ногу, постоянно у него был большой съезд и вообще и сам считался аристократом, но появление Емельянинова вызвало в доме все-таки сенсацию. Тетушку я застал в коричневом шелковом платье со шлейфом, необыкновенно шуршавшим, на голове тоже какой-то необыкновенный чепчик с широкими пестрыми лентами. Даже говорила она и отдавала приказания как-то особенно, совсем не так, как всегда, гораздо торжественнее, величественнее. На меня почему-то тоже надели самую новенькую курточку, голову мне напомадили, причесали, и когда лакей пришел и доложил: «Кушать готово-с», мсье Рамбо, тоже освеживший свой туалет и шевелюру, взял меня за руку и повел в залу. Мне показалось, что и он шел при этом как-то особенно — не шел, а точно танцевал кадриль.

Мы застали дядю, тетушку и «тайного советника» уже сидящими за обеденным столом. Тетушка большой серебряной ложкой наливала из миски суп в тарелки, и мне показалось, что она это делала не так, как всегда, а гораздо торжественнее, как бы совершая какое-то священнодействие — не суп наливала она, а делала возлияние. Возле нее я увидел остроносого, худого, с слезящимися, мутными голубыми глазами старика, совершенно уж белого, с нежно-розовым лицом. Сухая, деланная улыбка его произвела на меня крайне неприятное впечатление.

— Это ваш сынок? — спросил он, увидав меня и повертывая голову то к дяде, то к тетушке.

— Нет, это мой племянник, — сказал дядя, — сын моего брата, вашего ближайшего соседа.

Я шаркнул ножкой и сел на свое место. Мсье Рамбо сделал также какой-то особенный поклон и поместился со мной рядом.

— Я еще никому не делал визитов, — продолжал старик. — У вас я у первого, как у нашего уважаемого предводителя...

В это время салфетка, конец которой у него был заткнут за галстук, свалилась к нему на колени, и я увидал две большие звезды, одна над другой, пришпиленные к левой стороне его фрака. Он торопливо опять закрыл грудь салфеткой и начал есть суп, низко наклонясь над тарелкой. Я смотрел на его розовую лысину, на белые, мертвые, точно на кукле, какие-то отставшие от головы волосы, на худые и костлявые старческие его пальцы с длинными ногтями. Салфетка, должно быть, мешала ему, и он придерживал ее на груди левой рукой; на одном из пальцев этой руки был огромный перстень. Мне не понравилось и то, как он ел. Он часто-часто плескал ложкой суп из тарелки к себе в рот, но суп опять попадал в тарелку. Я с брезгливой гримасой смотрел на него. Дядя заметил это и глазами показал мне, чтобы я не уставлялся так. Когда подали какой-то соус, он опять весь перепачкался.

После жаркого начали разносить шампанское. У дяди его подавали всегда, все равно, был ли кто на обеде посторонний или нет; лакей с бутылкой, обернутой салфеткой, являлся непременно. Когда розлили вино, старик взял свой бокал и, сделав лицо еще более сладким, предложил тост за здоровье тетушки. Потом пили за его здоровье, потом еще, кажется, за дворянство или за дядю, и я заметил, что скоро на розовых, старческих щеках «тайного советника» проступил нежный, юношеский румянец, а глаза увлажнились и посоловели.

Разговор шел о том, как это он решился оставить шумную столичную светскую жизнь и поселиться в деревенском уединении. Он сказал в ответ какое-то четверостишие, где упоминалось о музах, о лире и т. п., и стал объяснять, что высокое положение, которое он занимал до сих пор по службе, все время только лишь тяготило его.

— Музы! Служение музам! Я всегда окружал себя... Поэты, художники, живопись, музыка, театр...

Тетушка умиленно смотрела на него и слушала, точно он говорил что-то необыкновенно умное.

— И здесь, в тиши уединения, вдали от света, от которого я бежал... — продолжал он меланхолично-грустно, то и дело вытягивая паузы и опуская глаза.

Тетушка вздохнула и сказала:

— У вас, мы слыхали, здесь будет театр свой, балет, оркестр?

— О, это единственное, что меня может еще занимать! Искусство для меня все!

Тетушка высказала предположение, что это, должно быть, стоит огромных денег.

— Я ничего для него не жалею, — отвечал он, — никаких расходов. Я одинок. После моей смерти, согласно моему завещанию, все принадлежащие мне музыканты, живописцы, актеры и прочие получат волю. Многие из них несомненные таланты и со временем, я убежден, достигнут известности и даже славы. Я утешаю себя тем, что отчасти виновником этого я могу считать себя.

— О, они этого не забудут, они не забудут того, что вы сделали для них! — воскликнула тетушка как-то особенно восторженно.

Она вообще была, как все это говорили, глупа. Дядя слушал разговор молча, серьезно, даже строго.

— А какие есть между ними способные натуры! — опять воскликнула тетушка. — Конечно, у кого же есть возможность давать им такое образование!

Дядя, поглядывавший все время молча, с какой-то странной улыбкой, то на нее, то на него, при этих ее словах вдруг сдвинул брови и серьезно проговорил:

— А вы, ваше превосходительство, — извините за вопрос, — были вы у себя в деревне?

Старик поднял на него голову.

— Нет.

— Сходите или съездите как-нибудь, посмотрите.

— Я проезжал. А что?

— Так, после обеда я вам кое-что расскажу.

Тетушка с удивлением, почти с ужасом, посмотрела на дядю. Старик, очевидно не понимавший, в чем дело, взглядывал то на нее, то па него, наконец спросил по-французски:

«Они» чем-нибудь недовольны?

— После я вам скажу, — по-французски же ответил дядя.

Я вспомнил его разговор с мсье Рамбо на плотине и был убежден, что дядя будет с ним говорить именно о том же.

VII

Обед кончился; все встали. Кофе дядя велел подавать в кабинет, куда он пошел вместе с Емельяниновым.

— Ах, этот Михаил Дмитрич! — сказала тетушка как бы про себя, провожая их туда глазами.

Мсье Рамбо не расслышал, предположил, что это она к нему обращается, и спросил, что ей нужно.

— Я говорю, что за странный человек Михаил Дмитрич, — повторила она, — Емельянинов у нас первый раз в доме, и он не нашел сказать ему ничего более любезного, как то, что у него мужики разорены. Я ведь знаю, наверно он об этом будет ему говорить.

— Да, и я то же думаю, — сказал я.

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Почему?

— А потому, когда мы ехали, дядя говорил об этом мсье Рамбо.

— Дядя думает, что распустить их так, как они распущены у него самого, лучше. Первые разбойники в уезде, делают что хотят! Он все ждет от них благодарности; точно это люди! — добавила тетушка.

Она сделала презрительную гримасу и, шурша своим шлейфом, направилась в гостиную.

— Это совсем не ваше дело было вмешиваться в этот разговор, — сказал мне мсье Рамбо. — Вы еще мальчик, и до вас это нисколько не касается; вы даже понимать этого еще не можете.

Через час или через два после обеда Емельянинов уехал. Проводив его, все собрались на балконе. Тетушка вздумала сделать замечание дяде, зачем он говорил с ним об его мужиках.