Актовый зал. Выходные данные - Герман Кант

Порой, если ты, еще молодая женщина, звалась Фран и лежала на этом диване, тебе невольно думалось: а пошел он к черту, этот мировой рынок и ПЛАМАГ{128}, набитый идеями Хензельман{129} и журнал «Культур им хейм»{130}, здесь моя квартира, и мне хотелось бы воздвигнуть дамбу между своей квартирой и остальным миром: здравствуйте, господин главный редактор, это я, Фран Грот, рада вас видеть и докажу вам свою радость. Прошу вас, раздевайтесь, догадываюсь, вы провоняли конференцией по вопросу о «Старом городе и новом блеске»; смойте с себя пот гнева, знаю, дамы из отдела мод потребовали дополнительно цветную полосу, хорошенько прополощите горло, я терпеть не могу осадка из слов: туберкулез у крупного рогатого скота, халатность, напалм, бюрократизм и Рейнер Барцель{131}, или из выражений «а пошли вы туда-то», или «и я не дурее вас», или «да как вы со мной обращаетесь?», из слов ярости и бессилия или тех, что выдают одиночество, стыд или боязнь. Встаньте под душ, освободитесь как изнутри, так и снаружи от зловония лака, от копоти типографской краски и от смрада поучительной истории, которую вам пришлось услышать. Я знаю, вы Атлас, несущий на своих плечах небесный свод, но отложите на часок-другой дурацкий глобус в сторонку, не беспокойтесь, никуда он не денется, и не потирайте свои натруженные плечи, об этом уже позабочусь я сама, об этом и многом другом, ну так входи же, бедняга.

Но дамбы не существовало, а существуй таковая, очень сомнительно, захотелось бы Фран, чтобы она существовала. Чем был бы этот бедняга, ее муж, отними у него именно то, без чего она частенько охотно бы его видела? Такое и представить невозможно; это значило бы оторвать его от полнокровной жизни, его, как трехмерное существо, оторвать от жизни, отнять у него смех, который, как и его стон, был признаком жизни, отнять его юмор, которым он отвечал на тупую серьезность своей должности Атласа, отнять его нежность и жажду нежности, ибо и то и другое избавляло от неумолимой рутины и от насилия обычных, будничных будней.

Нежность. Нежность в общении с этим человеком проявлялась совсем иначе, чем с другими. Оттого-то ты была с этим, а не с каким-нибудь другим, а если женщина живет с мужем без этой причины, то как же она с ним живет, как остается с ним навсегда?

Нежностью было обращение:

— Милая моя женушка, дурная же ты девчонка!

Нежностью были обрывки историй, собранные по дороге домой:

— До меня донеслось только: «А я и говорю: господин доктор, глисты всегда водились у всех у нас, нет, не в них дело!»

Нежностью была одна-единственная роза среди густого тумана привычки и испаряющихся первоначальных отношений.

Вопрос «О чем ты думаешь?» был нежностью, и умение слушать, когда не ускользала ни единая побочная интонация, и решительный отказ маскировать собственную глупость, растерянность, желание пожрать и совсем иное желание. И та нежность, которую сразу же представляешь себе при слове «нежность». В этом смысле его, Давида, нежность ничего не упускает, ни внешних признаков, ни внутренних, ни единого слова и ни единого движения, ни подколенной ямки, ни морщинки на веке, ни волоска; нежность — это мягкое тепло и вместе с тем яростная гонка, она обрушивается на тебя, хоть и ожидаемая на знакомых улицах и с немыслимой неожиданностью в самых немыслимых местах. Такая нежность нуждается в ответной, с ней непросто, и совсем странно, если от нее избавляют; она хочет разделять и владеть; с собой она обходится сурово, слышит едва уловимый призыв и всегда тут как тут.

И Давид всегда был тут как тут, даже выступая на конференции где-нибудь у экватора или исчезая из виду в битве с беззаботной посредственностью; его нельзя было спутать ни с кем даже под слоем пыли и меж гирляндами годовщин, он оставался Давидом и на отдаленных трибунах, и в сутолоке конгрессов, комиссий, комитетов, жюри и делегаций, он оставался Давидом, мужем Фран, под тысячью тысяч характерных масок: главный редактор, сотрудник, член той или иной организации, руководитель, оратор, участник дискуссий, организатор, уполномоченный, докладчик о том-то, ответственный за это, ответственный за то, ответственный вчера, ответственный завтра, ответственный за конкурсы и опросы, противник других конкурсов и других опросов, инициатор, инсценировщик, репортер, критик и прозорливый планировщик, человек пунктуальный, человек в постоянном движении, человек общественный, но при всем том, и несмотря на все, и сверх всего — человек, душой и телом преданный Фран, муж Фран.

А она, глядя на него за столом президиума, глядя, как он помешивает свой кофе, думала: бедняжка, у них кусковой сахар, не рассыплешь крупинки вокруг чашки. И, глядя, как он садится в «Волгу», она думала: знаю, ты охотнее сел бы на мотоцикл. А глядя, как он шел осматривать новое высотное здание, она думала: надеюсь, ему помогут справиться с лифтом.

Если ей попадался болтливый начальник, она вспоминала о Давиде, если читала о золотой свадьбе, тоже вспоминала о нем, и, услышав слова «пенсионер», «сливки» и «контрреволюция», она вспоминала о Давиде, а случалось, вспоминала все эти истории вместе, но сплошь и рядом вовсе о них не вспоминала, ведь сплошь и рядом и даже чаще всего она до того была занята собственными заботами, что о чем-либо другом или о других ей некогда было вспоминать, даже о Давиде, своем муже, а уж тем более о том Давиде, каким он был, прежде чем стать ее мужем.

И обо всем вместе взятом, и обо всем вперемежку, о графинях и железнодорожниках на пенсии, об исторических «почему» и о ее родной плодородной долине, о пифии, о смехотворных событиях в экономике и о глистах… ведь не в них причина, нет… и о серебряном обруче на грязных, свалявшихся волосах, о бог знает какой нежности, — обо всем вместе взятом и обо всем вперемешку Фран вспомнила лишь на тот долгий миг, который начался с восклицания Давида Грота:

— Меня хотят назначить министром!

— Доброе утро, Криста, — сказал Давид, — все в порядке — или намечаются катастрофы?

— Одна, во всяком случае, но, мне думается, не мирового значения: Карола не хочет на курсы. Да, кстати, доброе утро.

— Как так кстати? Я же сказал: доброе утро!

— Но я не сказала.

— Ага. А почему она не хочет?

— Это она скажет вам одному. Я попыталась спросить, но она четко объяснила мне, куда я вправе совать свой нос: в пишущую машинку, а вовсе не в обстоятельства ее личной жизни.

— Так, а ты что думаешь по этому поводу? — поинтересовался Давид, но Криста промолчала. Только сжала и без того тонкие губы и покрутила обручальное кольцо.

По этим признакам Давид понял: большего из нее не выжать. Если Криста корчит кислую мину и начинает крутить кольцо, это значит: я бы кое-что сказала, да остерегусь, не стану впутываться! Это значит, как известно Давиду, что обстоятельства, о которых Криста предпочитала молчать, имели какое-то отношение к теме номер один, теме, вызывавшей ее крайнее раздражение: к мужчинам; на эту тему она на работе не говорила, но однажды, уходя вместе с Давидом из редакции, призналась ему, что эта тема выводит ее из строя. И не без основания: она уже десять лет обручена с заведующим животноводческой фермой, а тот из уважения к своим родителям желает венчаться в церкви, чего она не желает из уважения к своим родителям. Из-за всего этого Криста сильно отощала, и порой обручальное кольцо съезжало с положенного ему места, а может, она слишком часто крутила его, и оно истончилось: слишком часто даже на работе заходил разговор о мужчинах, а в нем Криста не желала принимать участия.

— Вызови ее незамедлительно, — распорядился Давид, — или нет, я сам спущусь. Если что, скажешь, я у заведующей отделом кадров, там никто не посмеет нам мешать.

Карола Крель была, по мнению женщин, слишком высока для женщины, а по мнению мужчин, слишком умна и находчива для женщины.

Давид не разделял мнения ни первой, ни второй группы, он был в дружбе с Каролой, а в свое время даже больше чем в дружбе, и по существующим, традициям она, собственно говоря, не вправе была заведовать отделом кадров в учреждении, которое он возглавлял, но, во-первых, она стала заведующей без его участия, он об этом даже не знал, он тогда сидел в отделе «Внутренняя жизнь», и, во-вторых, их «больше чем дружба» давным-давно миновала, нет, не позабылась, но на работе не имела значения, к тому же ни один человек в редакции ничего такого не заметил, исключая его первого патрона, от которого ни единая мелочь не ускользала, но он уже давно уснул последним сном.

— Что я слышу? — спросил Давид. — Завотделом кадров не хочет на курсы?

— Ты слышал то, что есть, — ответила Карола, — я не хочу, сейчас не хочу.

— Ага, уже наметилась обнадеживающая оговорка, — облегченно вздохнул он. — Что тебе мешает именно сейчас?