Нарциссы для Анны - Ева Модиньяни

— Нет. Но мой долг — не лгать тебе. Хотя это и не означает, что я говорю тебе всю правду. — Он прикрыл глаза и благоговейно выпил содержимое бокала.

— Вкусно? — спросила Анна с невольной гримасой.

— Амброзия, — с мистической улыбкой кивнул Пациенца. — Гипоталамус, который здесь в мозгу, — пояснил он, дотронувшись до головы, — регистрирует ощущения радости или неблагополучия и передает их гипофизу, который заведует гормонами. Если нам хорошо, то радость передается клеткам, если плохо — они угнетены. Когда мы несчастны, то каждую секунду вызываем распад у себя в организме.

— Но разве ты угнетен? — сказала Анна, удивленная рассуждениями Пациенцы.

— Я частенько бывал в жизни несчастен, — со вздохом проговорил он. — Хоть и занимался делом, которое мне, в общем-то, нравится. Каждый человек должен любить то, что он делает. Именно это я и хотел сказать тебе. Можно быть счастливым, будучи садовником или мошенником, но, если делаешь что-то против своей воли, жизнь становится тяжелым бременем. И тогда ей сопутствуют страх, болезни и смерть.

Анна взглянула на него с любовью и признательностью.

— Ты мудрец, — сказала она. — Что бы я делала без тебя?

За окнами бледное зимнее солнце пробивалось сквозь пелену тумана.

— Да ну, — отшутился он. — Согласно индийской философии, мы черпаем энергию главным образом из состояния довольства собой. Я просто стараюсь помочь природе. А вот ты по-прежнему озабочена.

— Да, — не стала отрицать она. — У меня нет уверенности, что министр укрощен.

— Пустяки. Пусть болтает что хочет. — Пациенца, казалось, не придавал значения этому делу.

— Но все это затрагивает мое имя и честь отца. Ты думаешь, он не пойдет до конца?

— Он блефует. — Жестом руки Пациенца словно бы отбросил эту тему.

— А если я тебе скажу, что он прав? — задала вопрос она.

— Ты дочь Чезаре, — пристукнул он ладонью по столу, на миг утратив присущее ему спокойствие. — Ты единственная дочь Чезаре Больдрани, и никто не может доказать обратное.

И тут Анна решилась открыться старому другу.

— Он не лжет, Пациенца, — заявила она. — Мама мне призналась в этом перед смертью. Мой отец — Немезио.

— Ах, эта Мария, — сказал он, мягко улыбаясь. — Если она что-то забивала себе в голову… Были две цели, которые она поставила перед собой: возвести тебя на вершину империи Больдрани и заставить склониться перед собой создателя этой империи. Мария, если ты хочешь знать это, единственный в мире человек, который заставил старика плакать.

— Нет, моя мать не лгала, — настаивала Анна. — У нее была ясная память. Уже десять лет, как я ношу в себе эту тайну. И если сказать откровенно, она никогда меня особенно не тяготила. Я убеждена, что отцовство — не биологический факт. Мой отец — Чезаре Больдрани, и я любила его как отца. Он меня вырастил, и я знала, что буду носить его имя, еще прежде, чем познакомилась с ним. Мама меня вырастила с этим культом Больдрани. Я испытывала к нему любовь и преданность дочери, он всегда был рядом со мной. А Немезио оставался для меня просто симпатичным человеком, который был какое-то время мужем моей матери. И отцом Джулио. Когда мама открыла мне свою великую тайну, я не была потрясена. Моя кровь осталась ко всему этому глуха. Но теперь, когда эта история может сделаться достоянием общественности, я не могу оставаться спокойной.

Пациенца нахмурился, и его смуглое арабское лицо сделалось суровым.

— Я не знаю, что тебе сказала Мария, — решительно возразил он, — но я уверен, что ты дочь Чезаре Больдрани. Немезио Милькович здесь ни при чем. Что же касается министра, то он, самое большое, владеет двумя-тремя письмами, которым больше сорока лет и которые ни черта не доказывают.

— Какие письма? — Оказывается, было что-то, чего она не знала, были какие-то документы. Значит, министр и в самом деле слишком хитер, чтобы бросаться в эту авантюру без подстраховки.

— Письма Немезио к твоей матери. Появились из архивов тайной фашистской полиции. Восходят они еще к тем временам, когда Немезио был политэмигрантом.

— В таком случае ты должен дать мне объяснения! — раздраженно воскликнула Анна.

— Может, мне и в самом деле следовало сказать тебе об этом раньше, — сокрушенно развел он руками, — но мне казалось, ни к чему будить спящую собаку.

— Я тебя вовсе не укоряю, — сказала Анна. — Я просто хочу знать.

— Тогда устроимся поудобнее и пристегнем ремни, — пошутил он. — Разговор будет долгий. Увы, но похоже, что сегодня мне придется отказаться от медитации и массажа, — добавил он с сожалением.

— Мне очень жаль, — пробормотала Анна, хотя на самом деле в этот момент ей было не до здоровья Пациенцы.

— Мне придется рассказать и о себе, — начал он, смирившись. — Причем раньше, чем о министре и о твоем отце.

— А при чем здесь ты? — прервала она его удивленно. — Какое отношение имеешь ты к моему появлению на свет?

— Никакого. Но лучше начать с самого начала. Ты хочешь знать, на самом ли деле у министра козырной туз в руке, и я попытаюсь объяснить тебе, как обстоят дела. Естественно, я не знаю всего, — признался он, откинувшись на спинку кресла. — В некоторые свои тайны твой отец не поверял никого. Но и мне, хоть я и всегда был для него открытой книгой, удалось утаить от него несколько страниц. Были вещи и в его жизни, и в моей, о которых мы никогда не заводили разговора.

Тебе может показаться странным, — продолжал Пациенца, — но шантаж министра имеет давние корни. Прошлое, Анна, это усмиренный зверь, который просыпается в каждом новом поколении. Лучшее прощение, говаривал твой отец, — это возмездие. Но месть не заслуженная оборачивается злом или шантажом.

Мне сейчас семьдесят лет, а было всего восемь, когда убили моего отца. Этот старик, — сказал он, имея в виду самого себя, — который трепещет перед мыслью о смерти, верит в Бога, в святых и во все мировые религии, вот уже шестьдесят два года ждет, чтобы отомстить его убийцам. Месть, как утверждали древние, — это удовольствие богов.

Анна тоже почувствовала ее вкус, когда отец отправил в изгнание Сильвию де Каролис, но чем больше она жила на свете, тем больше убеждалась, что это архаическая форма справедливости, к которой прибегают за неимением лучшего. Несколькими днями раньше она простила Сильвию в церкви Сан-Бабила и не испытывала никакой вражды к ней. Но там все же речь шла не об убийстве.

— Человека, который направил руку убийцы моего отца, — снова начал Пациенца, — звали Никола Пеннизи. Мне никогда не забыть, Анна, обезображенное выстрелами в упор лицо отца. Он был добрый человек, который никогда не требовал больше, чем куска хлеба для своих детей. Ради этого он тяжко трудился. Но они убили его, и я никогда не прощу им этого. Я видел, как моя мать выплакала все свои слезы, как она всю жизнь провела в молчаливом отчаянии. Я не знал еще, каким образом, но твердо решил, что когда-нибудь отомщу. И когда в Милане я познакомился с Чезаре Больдрани, у меня появилась в этом уверенность.