Надсада - Николай Зарубин

— Особенная — как не быть особенной, — с готовностью отозвалась Татьяна. — По старинному образцу кладена. Русская. А теплая она завсегда — так уж сотворена печником Хоменкиным — царствие ему небесное. Энто вот приступец, куда ставили зажженную лучину, а дым выходил в энтот вот крохотный дымоходец. Зимними вечерами пряли пряжу, вязали варежки, носки и друго. Песни пели.

— Читал я об этом.

— Читаное — энто чужое, а я вот сама вживу пряла при лучине-то. Вся молодость моя прошла при лучине. Ой, люшеньки-и-и-и…

На столе в объемистых чашках стояли молодая круглая картошка со сметаной, крупно нарезанное сало, холодец, помидоры, малосольные огурцы, собственной выпечки хлеб и прочая, свойственная этим местам, снедь.

Молодой архитектор ел с завидным аппетитом, по ходу подхваливая то, что собирался отправить в рот, чем особенно польстил старухе.

— Ешь-ешь, болезный, — придвигала к нему то одно, то другое.

«Хм, болезный… — отметил про себя Владимир. — Что-то новенькое появилось в лексиконе матери. Надо будет как-нибудь потом приглядеться…»

— Небось, такой-то еды в вашем городу и не бывало? — допрашивала гостя.

— Что вы, Татьяна Маркеловна, такую пищу я ел только в деревне у своей бабушки в Тульской области.

— Ажио в Тульской? — ужасалась Татьяна.

— В Тульской, — подтверждал тот. — А что вас удивляет?

— Дак я ж никада тамако не бывала.

— Я здесь у вас в Сибири тоже не бывал, а вот теперь, благодаря вашему сыну Владимиру Степановичу, довелось.

— Владимир-то Степаныч кого хошь припрет. Нет покоя ни себе, ни людям. Ездит и ездит, ездит и ездит, а вот мать попроведывать, дак ево нетути. Ой, люшеньки-и-и-и…

Не обращая внимания на сетования матери, Владимир встал из-за стола, поднялся за ним и Виталий.

Белову парень нравился. Нравился с самого Петербурга, неслучайно пригласил поехать с ним в Сибирь. Высокий, худощавый, с чистым тонким лицом и умными на нем глазами, с руками такими же чистыми и тонкими, но до всего касающимися. Одет он был в хорошие джинсы, серую куртку, на ногах — легкие крепкие ботинки. Голова покрыта шапкой рассыпанных в беспорядке темных волос.

Пока были в доме родителей Владимира, Виталий успел ощупать все углы — и внутри, и снаружи, заглянул под навес, сунул голову в стайку, потоптался в предбаннике, а в самой бане внимательно осмотрел печь. И что-то записывал, зарисовывал в блокноте.

«Такой мне подойдет», — отметил про себя Владимир. С некоторых пор он был озабочен подбором людей на ключевые места пока не существующего дела, которое намеревался развернуть в Ануфриеве и которое пока что в голове его обозначено было лишь в общих чертах.

На выселках гостей встретил вездесущий Иван Евсеевич. После памятного отъезда Владимира и Людмилы старик толковал Николаю:

— Знашь, Миколка, женшина мне оченно пондравилась. Душевная и не гордая.

— С чего ты взял, что она не гордая, такие как раз гордыми и бывают, — не согласился художник.

— Я не в энтом смысли, Миколка. Я в том смысли, что до всего доходчивая. И до меня, старого, тако же, и до Раисы моей, и до касаточек.

— Сильно ей нужны были твои касаточки, — снова не согласился Николай. — Просто открытая сердцем, не растерявшая в своих больших городах человеческого, к тому же — женщина влюбленная.

— В кого ж влюбленная? Не в Володьку ли?

— В него. А что: Владимира и любить уже нельзя?

— Можна, канешно, кто ж говорит… Тока я б воздержался и помотрел, че дале-то будет.

— А че дале-то? — задирал старика Николай.

— Дале — боле. Ну вот када спытывашь человека в тайге. Поначалу вроде кажется — человек, то ись, обстоятельный. И обличьем, и повадкой. От… и — до… А как до дела-то дойдет, так и тьфу человечишка. Малость кака-нибудь.

— Ну, Владимир — не малость, тут ты, Иван Евсеевич, подзагнул. А любовь, как известно, самых отъявленных преступников меняет. Перерождает, то есть, внутренне. Человек становился и лучше, и чище, и добрее.

— Так-так, Миколка, — с живостью соглашался старик. — То-то я мотрю: Володька-то вроде как не в себе. Вроде как с добром и ко мне, старому Воробью, и к жисти. Че-то, думаю себе, не так. Не та-ак…

— И я тебе толкую, Евсеевич, о том же. Нельзя же все время вменять человеку в вину одно и то же, потому что время и обстоятельства, а тем паче — любовь все могут изменить в один миг.

— Твоя правда, Миколка, в един миг. От… и — до…

Старый Воробьев все время, пока художник дописывал портрет Людмилы Вальц, не отходил от него и против обыкновения больше помалкивал. Николай поглядывал в его сторону, улыбался, и работалось ему, как никогда, легко.

Женщина на полотне словно только что вышла из тайги, и теперь уже было ясно, что она сама и есть тайга — глубокая, несказанно прекрасная, вечно молодая. На голове — венок из разных цветов. Светлые волосы теперь отдавали зеленью, в голубых глазах чудился отсвет березовых рощ, в прижатой к груди руке — кедровые шишки, в другой, опущенной к стволу павшего красавца, крапинками крови — кустики костяники.

Давно просохшее полотно было вставлено в раму, багет для которой изготовил сам художник, и представлял он из себя причудливое переплетение растительного орнамента.

— От… и — до… — прошептал за спиной Николая старый Воробей, когда тот окончательно установил картину в переднем углу избы и отошел, чтобы еще раз посмотреть, все ли сделано так, как задумывалось.

— И куды ж ты теперя ея, ненаглядную? — так же тихо спросил старик.

— Передам в дар хозяйке.

Больше они о картине не говорили.

А сейчас Евсеевич стоял у ворот, наклонившись всем своим тщедушным телом навстечу подъехавшим.

— Степаныч пожаловал, — впервые Воробьев назвал Белова по отчеству. — Милости просим, дорогие гости. Как раз обедать собирамси…

— Мы пообедали у мой матери, Евсеич.

— Отказыватьси нехорошо, — произнес с укоризной.

— Иван Евсеевич прав, отказываться нехорошо, — поддержал старика вышедший из дома художник, следом за ним — дочь Наташа, которая впервые приехала погостить в далекую Сибирь к родным ей людям.

Наташа к этой поре цвела всеми красками молодой девушки лет двадцати с небольшим. Закончила экологический факультет Московского университета, успела поработать в заповеднике «Калужские засеки».

Братья обнялись. Белов представил ему Виталия, пояснив накоротке, что Виталий — архитектор, приехал из Петербурга.

— Простите, Виталий… — как вас по отчеству? — тут же повернулся к нему Николай.

— Алексеевич, но это не имеет никакого значения. Просто — Виталий.