Ожог - Василий Аксенов

И все время, пока сокращались налитые кровью органы, пока исторгалась секреция, красная трубка с эбонитовым наушником верещала детским голоском-чиполлино:

– Да-да… представляешь… оба и в один день… оба и в один день…

И вдруг он догадался – его обманывают! Опять ложь! Опять паутина лжи! Он вырвался, не вкусив нескольких последних, самых сладких секунд, и зашагал по комнате, босиком по мягкому ковру и, наконец-то, резко повернулся к окну, к этому дикому глазу!

– Кто эти оба? Что с ними?

Глаз был как глаз: белок, зрачок, сеть кровеносных сосудов, полное отсутствие мысли, чувства, идеи, души – словом, нормальный глаз.

– Почему ты не отвечаешь? Что случилось с парнями?

Она приподнялась на локте. Маленькие груди ее, так сильно им измученные, свесились в сторону, словно зверушки. Она вся была мокрая и очень молодая, несмотря на свой возраст.

– О ком ты, милый? Я не понимаю. Какие оба?

Он заметил – палец ее нажал рычажок, и в трубке теперь пел добрый, но занудливый чехословацкий комарик. Ловушка лжи захлопнулась!

– Опять ты скрываешь от меня истину! Скажи мне прямо, что с ними случилось, с теми учеными, с теми двумя? Они умерли? Загнулись? Не считай меня за дурака!

– Не надо! – отчаянно завизжала она. – Прекрати! Не надо об этом! Все это ерунда! Люби меня, люби, люби!

– А вот истерика – это лишнее, – спокойно тут сказал он. – Ложь никогда не спасает и не приносит добра. Правда – вот единственное наше оружие!

У него давно уже созрел план, но только сейчас, когда она отвернулась в рыданиях, он смог его осуществить. Он сунул за пазуху вожделенную штучку, красненький телефончик, ножницами быстро отхватил шнур, сильно разбежался, оттолкнулся обеими ногами и, как в воду, головой вперед, или вниз, или вверх, прыгнул в глаз.

Легко пройдя сквозь глаз, он оказался в безвоздушном, но вполне пригодном для кувыркания пространстве. Он ожидал увидеть бездну, но ощущения бездны не возникло, хотя конца и краю этому пространству видно не было, и все оно, это пространство, было составлено из неисчислимого множества черных невидимых частиц, а если какая-нибудь частица выделялась из этого невидимого множества, то это могло означать только одно – эта частица подобна тебе, и вы сближаетесь. Да, они сближались с Патриком Тандерджетом.

Добрый старый Пат, как долго я тебя не видел! Где последний раз? Когда? Кто ты в общем-то такой?

Он тоже был без штанов, и все его хозяйство держалось чуть сбоку, ибо в пространстве этом, естественно, царила невесомость.

Слабая улыбка появилась на наших лицах, когда мы сблизились. Жалкие подобия воспоминаний посетили нас. В памяти возникало лишь что-то низменное, какие-то гнусные детали, по которым обычно люди не вспоминают друг друга: унитаз, пьяный стол с размокшими окурками, какая-то постыдная гонка, то ли бегство, то ли преследование, мелькающие во мраке ряшки, чушки, хари, собачье чувство за пазухой, то ли страх, то ли, наоборот, сознание своей неудержимой и хамской мощи… как вдруг…

Как вдруг вспомнилось нечто истинное, нечто тревожное и родное: ночь, крыльцо старого «Наца», поземка широким фронтом идет по Манежной…

– Да мы же на Луну летим! Разве не понимаешь?!

Тогда мы увидели огромную серебристую тарелку, и все стало на свои места, мы обрели верх и низ, тарелка закрыла половину нашего пространства, мы вошли в зону притяжения и стали падать на полянку среди острых и невысоких лунных гор.

Прилунившись, мы увидели перед собой в коричневой и чуть отсвечивающей пыли бетонный безжизненный блок непонятного назначения. Оглянувшись, мы увидели тот же блок. К чему уж хитрить – он окружал нас со всех сторон. Два этажа длинных балконов тянулись вдоль блока, красная полоска лозунга лепилась между ними. Над краем блока в черном космосе там и сям стояли пики лунных гор, похожие на корни зубов, а в одном месте виднелся влажный бордовый склон – как я догадался, моя собственная печень.

Патрик, оказывается, за время нашей разлуки освоил технику речи глухонемых. С ухмылочкой он что-то шурудил своими пальцами, как бы объясняя мне все, что нас окружало и что нас ждет, будто бы он полностью «в курсе дела». Он как бы предупреждал меня об опасности.

– Вздор! – сказал я ему в украденный телефончик, который сейчас висел передо мною в невесомости. – Не валяй дурака, старый дружище! Кого нам здесь бояться? Ясно, что форт этот построен тысячу лет назад китайскими марксистами. Ясно, что все они вымерли. Здесь нет никого!

И тут же мы услышали гулкий голос:

– Ну, здравствуйте! Садитесь и рассказывайте. Что и как?

Убиенный оживлением подполковник в отставке Чепцов медленно, словно вождь тоталитарной нации, двигался по второму этажу лунного блока. Он явно старалася произвести АВТОРИТЕТНОЕ впечатление. Быть может, на англичан такая манера еще и действует, но мы-то, рашены средних лет, достаточно этого нахлебались, и хочется такому деятелю дать только хорошего «пенделя под сраку», как говорили когда-то мужики-пивники в «Мужском клубе».

– Ха-ха, – сказал мне тут мой зарубежный друг, хрустя своими пальцами, пощелкивая себя по горлу, выпучивая глаза и высовывая язык. – Вы, русские, – инертный и туповатый пипл, завороженный роевым инстинктом. Мы, свободные кельто-нормано-англо-саксо-американы, давно уже поперли такую администрацию.

Вдруг Чепцов повел себя самым неожиданным образом. Поравнявшись с нами, он сбросил с себя личину мрачноватого бонзы и перевесился с балкона, будто веселенький старенький кирюха-сторож, весь морщинками пошел от удовольствия встречи с земляками.

– Вот работенку мне подыскали на старости лет, – хихикал он, обводя руками безжизненный страшный блок. – Сторожем в китайском музее. Да вы, ребята, не смущайтесь. Я вас не знаю, вы меня не знаете. Хватит, никаких воспоминаний! Всё забыто, все забыты. Просто встреча на пыльных тропинках далеких планет. Вы не думайте, я уже не тот, я не русский и не американский человек, и с той моей жизнью давно покончено, не помню ни обид, ни унижений, ни намеков на умственную неполноценность, словом, ничего из того, что побудило нашу биогруппу взяться за оружие. Между прочим, я теперь уже и не человек вовсе. Я теперь – философская структура. Я мыслю здесь в тишине по религиозным вопросам. Вот тотем, вот крест, вот Будда, Озирис, синто, дзэн, серп и молот. – Он благодушно показывал указательным пальцем в разные углы блока, и там на мгновения высвечивались религиозные символы.

– Дело нелегкое, – уважительно прокашлялась структура, прежде именовавшаяся подполковник Чепцов. – Больше скажу, дело тонкое. Мыслю много и строго, спуску ни себе, ни им не даю. Справимся, конечно, – и не такое было…

Дикая спазма предсмертной пошлости скрутила тут нас.

– Боже, за что ты покарал нас выбросом на далекую поверхность?

– И существует ли здесь Божия власть?

Все затихло тут на какое-то единственное, полное пронзительной надежды мгновение, и затем из-за гор донеслось до нас печальное слово:

– Бог не карает, и сила его не во власти. Бог – это только добро и только любовь и никогда не зло. Знай, что, когда чувствуешь добро, или любовь, или восторг, или жалость, или что-нибудь еще высокое, ты приближаешься к Богу. Знай, что, когда чувствуешь злость или что-нибудь еще низкое, ты уходишь от Бога. В несчастье Бог дает тебе надежду. Отчаявшись, ты отталкиваешься от Бога. Бог – это всегда радость, величие, красота. Нерадость, низость, некрасота – вне Бога. Ты наделен волей быть близко к Богу или уйти от него, потому что ты человек. Сейчас ты отпал от Бога и окружен страшными символами своего несчастья, но Бог посылает тебе мысль о себе, и это надежда. Ждите, как все, кто ждет Его Сына, ждите и мо…

Тут слово вдруг оборвалось, и все пропало, все, что связывало еще нас с Богом и с нашей прежней жизнью, растворилось в черноте, а приблизились к нам лишь предметы ужаса, из которых мы почти ничего не могли уже ни назвать, ни узнать, а то, что мы могли назвать, быть может, было страшнее неназванного.

По пыли вокруг нас прошла мощная и тугая, как стальной трос, струя мочи. Завеса пыли, качаясь, приближалась к нам, ко мне, к нему, к ним, к тому, что там еще так яростно билось, словно полураздавленный паучок. Черное окно космоса озарилось огромной глумливой улыбкой. Пыль опала, и вскоре уже весь край космоса оздрился гигантской глумливой улыбкой.

…и уже в невидимом пространстве взошла полная переливающаяся слеза – Земля.

Есть в Москве странный перекресток. Садовое кольцо тут как раз заворачивает к Курскому вокзалу, а Ново-Басманная убегает к Разгуляю, а еще одна протока утекает в самое пекло, к площади Трех Вокзалов. Каждый час сквозь этот перекресток проходит пятнадцать тысяч машин.