Этногенез и биосфера Земли - Лев Гумилёв

Такую же память о событиях, не только древних, но и сравнительно недавних, сохранили киргизы Тянь-Шаня, джунгарские ойраты (о войне с китайцами в XVII в.), индейцы пуэбло (тэва) и многие другие, некогда могучие этносы, превратившиеся в малочисленные «племена». Кристаллизованная пассионарность — искусство спасло их от растворения среди соседей, от ассимиляции и связанных с ней унижений.

Этносы, находящиеся в этой фазе этногенеза, всегда вызывали чувство глубокого уважения у ученых-этнографов и у «гармоничных» (в смысле градуса пассионарности) колонистов, находивших с аборигенами общий язык. Но у субпассионариев и хищных пассионариев возникала дикая неудержимая ненависть, исключавшая возможность мирного контакта. Особенно четко это прослеживается на истории Северной Америки.

Большая часть индейских племен, обитавших между берегом Атлантического океана и прерией, пережили свой динамический период еще до появления европейцев. Исключение составляли ирокезы, переселившиеся в бассейн озера Онтарио с запада незадолго до появления европейцев, и, возможно, семинолы. Те и другие сохраняли некоторую пассионарность и вызывали лютую ненависть белых колонистов. Зато алгонкины, древние обитатели этого края, и культурные натчезы, в Луизиане безжалостно истребленные французами, манданы, кри сделались в европейской литературе образцом мужества, честности, верности и прочих хороших качеств. Так их рисовали Фенимор Купер и Шатобриан. Но как только европейцы столкнулись с пассионарными индейцами: апачами, навахами, команчами… образ индейца омрачился. А тихие, трудолюбивые индейцы пуэбло вообще не снискали себе оценок. Европейских авторов больше интересовала их традиционная архитектура, нежели они сами. И это не случайно. Индейские земледельцы — народ очень древний, многое из своей культуры растерявший. Алгонкины многое сохранили, но не могли сохранить пассионарное напряжение, без которого было невозможно остаться независимыми, вследствие чего им пришлось дружить с французами и англичанами. А ирокезы умели отстаивать себя; их погубило только разделение во время восстания колоний. Часть их выступила за Англию, часть — за американцев… и их вырезали те и другие.

Этносов-изолятов, помнящих и ценящих былую культуру, можно найти очень много, но оказывается, что бывают субэтносы, отстраненные от поступательного движения превратностью исторической судьбы и сознательно предпочитающие консервацию бытового стереотипа, лишь бы сохранить дорогую им память о «прекрасном прошлом». Еще в начале XIX в. старообрядческие общины в Российской империи жили таким же образом. При Екатерине II старообрядцы были избавлены от гонений за веру и могли хранить обряды, которые они считали «старыми».

Последнее было искренним заблуждением. Они сохраняли не обычаи эпохи Андрея Рублева и Нила Сорского, а те, которые сложились к середине XVII в., когда после Смутного времени и польско-шведской интервенции реакция на все иноземное стала очень острой. Но, зафиксировав именно этот момент интеллектуальной и эстетической жизни России, они не хотели от него отказаться. И жить так они могли бы неограниченно долго, если бы их не размывало окружение — живая, бушующая действительность, реально протекающие процессы этногенеза.

Противники основателей старообрядчества — скоморохи оказались в таком же положении. Высланные в XVII в. на Север за то, что они своими песнями, плясками, маскарадами и сюжетами былин отвлекали людей от соблюдения постов и церковных обрядов, эти несчастные артисты передавали свое искусство детям до тех пор, пока на них не наткнулись фольклористы, т. е. до середины XIX в. К счастью, было еще не поздно. Многое успели записать и опубликовать. Так, благодаря столкновению с маленькой конвиксией (даже не субэтносом), находящейся в мемориальной фазе, мы знаем, что наши предки были не дикими, не безграмотными, не тупицами, ждавшими просвещения из Европы. Ибо безграмотность пришла позже — с вытеснением старой традиции полуобразованием, т. е. в XIX веке.

Приведенные примеры свидетельствуют, что после конца динамических фаз этногенеза уцелевшие люди отнюдь не становятся хуже, т. е. слабее, глупее тех, которые до сих пор составляли подавляющее большинство этноса. Изменяются не люди, а этническая системная целостность. Раньше рядом с большинством были пассионарные «дрожжи», будоражащие, многим мешающие, но придающие системе, т. е. этносу, сопротивляемость и стремление к переменам. Тогда идеал, точнее, далекий прогноз — это развитие, а теперь — консервация. Агрессивность этнической системы, естественно, исчезает, резистентность снижается, а закон пассионарной энтропии продолжает действовать. Только взамен приобретений идут утраты. И тут многое зависит от характера этнического окружения.

Субэтнос, потерявший инерцию развития, конечно, обречен, но люди, его составляющие, имеют возможность смешаться с другими субэтносами внутри своего этноса. Здесь они свои, и убивать их не будут. Но когда беззащитный этнос окружен представителями иных суперэтносов, это создает картину, от которой холодеет кровь. Англичане не считали тасманийцев за людей и устраивали на них облавы. Аргентинцы провели «отстрел» тэульчей (патагонцев), а огнеземельцам продавали одеяла, зараженные оспой. Негры банту ловили бушменов для использования их на тяжелых работах, а их самих обращали в рабство буры. Чтобы отбиваться от беспощадного врага, этносу приходилось тратить остаток пассионарности; ведь отбивались-то храбрейшие, т. е. наиболее энергичные. А субпассионарии укрывались где могли, благодаря чему продлевали себе жизнь, но без всякой надежды на победу. Вот механизм трагедии этносов, которых этнографы-эволюционисты окрестили «примитивными».

Но даже если эти островки культуры в море невежества и свирепости в состоянии выстоять и не погрузиться в хаос, уничтожающий сам себя, то они бессильны против последней реликтовой фазы, предшествующей гомеостазу, где потомки членов наиболее вялых конвиксий, давно потерявших пассионарное напряжение, руководствуются императивом: «Будь сам собой доволен, тролль», ибо это уже не члены этноса как системы, а подобие троллей, обитавших в кустах и ущельях по верованиям древних норвежцев. Фраза же взята из Ибсена, потому что уж очень сюда подходит. Она означает: «Старайся не мешать другим, не докучай им, а сам не грусти и не жалей ни о чем».

Истребление таких милых безобидных людей, честных, гостеприимных и доброжелательных, подобно убийству детей, это преступление, которому нет оправдания.

Переход в никуда

Казалось бы, возможен и иной исход — изоляция. Хочется думать, что в благоприятных условиях, без давления извне этнос мог бы бесконечно хранить свою оригинальную культуру и отработанный стереотип поведения. Пусть все вокруг рассыпается в труху или перемалывается пассионарными толчками — был бы мир, и этнос будет воспроизводить сам себя. Так думают многие наивные люди.

Но дело в том, что вместе с памятью о прошлом люди последней фазы этногенеза теряют ощущение времени сначала за пределами своей индивидуальной или семейной биографии — «живой хронологии».[427] В конечных этапах они ограничиваются констатацией времен года и даже просто дня и ночи. Последнее автор сам наблюдал у чукчей: смена времен года находилась вне их внимания. Вместе с этим чукчи — прекрасные охотники, обладают развитой мифологией, очень храбры и сметливы. Отсутствие хронологии отнюдь не мешает им жить.

Сходную картину рисуют европейцы, близко общавшиеся с пигмеями Центральной Африки. Пигмей не знает, сколько ему лет, потому что год для него — слишком большой срок, и потому что у него нет нужды считать свои годы. В остальном пигмеи очень неглупы, великолепно ориентируются в тропическом лесу, где сразу теряют направление не только европейцы, но и банту.

Последние живут с пигмеями в тесном контакте, используя их как проводников, за что снабжают изделиями из железа, ибо банту — великолепные кузнецы. И вот что важно для нашей темы: платить пигмеям за услуги необходимо тут же, не предлагая аванса, ибо они работают только для того, чтобы удовлетворить насущную нужду или прихоть.

Вот наглядный пример. Пигмеи умеют то, чего не умеет никто, кроме них, — строить из лиан мосты через широкие реки. Через узкую реку перейти можно, а через большую переплывать опасно — крокодилы. И поэтому надо построить мост, а материал — лианы и два дерева — на одном берегу и на другом. Так вот что пигмеи делают: привязывают к пальме на берегу лиану, за нее хватается парень, и его раскачивают так, чтобы он долетел до второго берега и там схватился за другую пальму; если он промахнется, лиана стремительно возвратится обратно, и его может убить о ствол дерева. Это очень опасное дело, но пигмеи прекрасно с ним справляются. Потом по первой лиане они протягивают другие и делают великолепный висячий мост. Один американский кинооператор хотел это снять и обратился к знакомому пигмею. Американец пообещал хорошо заплатить. Но пигмей ответил: «Нет, ничего не буду делать, мне от тебя ничего не надо, я уже на тебя работал, ты мне дал нож — есть нож, ты мне дал котел — есть котел, ты мне дал еще стамеску — очень хорошо, спасибо. А мне больше ничего не надо, зачем же я буду рисковать?» — «Так, в запас». — «Чего? В какой запас, я не понимаю, что ты говоришь, глупый белый человек». Тогда американец все-таки додумался. Он разузнал, что этот пигмей хочет жениться, а жену надо выкупить. Женщина у пигмеев — ценность, за нее надо платить, за ней надо ухаживать, женщина — большое дело. Он говорит: «Выкуплю тебе невесту, вот только сделай мост». И тот ему сделал мост и получил невесту.