С чужого на свой и обратно. Записки переводчицы английской полиции - Светлана Саврасова

– Ну-у-у… Я отойду по-маленькому, ладно? – Как еще я могу выразить свое отношение к такому наглому плагиату? Ведь этот текст Дэвид целиком содрал у Бена Элтона из книжки «Stark», которую я ему подарила на Рождество два года тому назад. Значит, прочитал. Наверное, когда недавно попал в Мексике в больницу с отравлением и смог убедиться, что качество медицинской помощи в этой стране тоже не купишь.

Я объясняюсь жестами с Каськой и даю ей карточку. Возвращаюсь к столику. Тамер выбегает с кухни, на нем накрахмаленный белоснежный халат – как на какой-нибудь принцессе, которая позирует фотографу в качестве санитарки, работающей на благо фронта какой-нибудь мировой пропагандистской войны. Он ставит на столик трюфели, сделанные для меня вручную из индонезийского какао и перца чили без единой капли молока. Мама ухаживает за моими высаженными в горшки перцами, и они уже восемь месяцев подряд цветут и дают стручки. Я постоянно доставляю эти убийственно острые перцы в «Bridge House». Дэвид выглядит как пришибленный, ему не нравится такое неуважительное отношение к его монологам о миллионерском видении мира. Наверное, он чувствует себя так, как будто весь вечер метал бисер перед свиньями. Собственно, перед одной свиньей. Но после кофе – к счастью, это проясняющий голову кубинский туркино, присланный по случаю двоюродной сестрой какой-то подруги, которая работает дегустатором на кофейной плантации Ла Изабелика в горах Сьерра-Маэстра, – Дэвид приходит в себя. Он поправляет гвоздику в петлице. Просит счет. Появляется фата-моргана Йоаська с его плащом в руках и говорит:

– Уже заплачено, мистер Дэвид. Вот еще ваши перчатки, прошу вас.

– Но Тамер, дорогой, я не могу принять такой подарок, – говорит Дэвид.

– Какой? – спрашивает Тамер?

– Ты заплатил за мой ужин, – говорит Дэвид.

– Я люблю тебя как брата, Дэйв, но это не я! – отвечает Тамер.

– ТОГДА КТО?!

Он смотрит вокруг и замечает меня. Первый раз с того момента, когда я села в его машину три часа назад.

– Ты? Зачем?.. – спрашивает Дэвид.

– Я плачу, следовательно, существую!

Дэвид замолкает. Он не дурак.

– Ладно, поехали, – говорю я. – Мама ждет, она не ляжет, пока я не приду.

В машине мы молчим. О том же самом. А может, нет?.. Я, конечно, думаю о Марке. О том, что Марк – не брат-близнец Дэвида, а его сын. Он моложе меня. Пятнадцать лет назад он бросил изучение скульпторы в Академии изящных искусств, чтобы ухаживать за матерью, у которой внезапно обнаружился рак груди. Когда она умерла семь лет назад – Дэвид был в это время в Перу, выигрывая битву с очередным типом по ту сторону сделки – после похорон Марк взял в гараже непромокаемую рыбацкую одежду и отправился в даль синюю, в сторону героина.

Дэвид не помнит, был Марк на поминках или нет. Он едва успел в крематорий из аэропорта и был в полубессознательном состоянии. А Марк не помнит тем более. Дэвид иногда приходит на остановку ранним утром. Пообщаться с сыном. Последнюю пару лет – только посмотреть на него.

Мне грустно. Но я вместе с тем счастлива, что мне выпала иная родительская судьба. Как мне сказать об этом Дэвиду? На его концептуальном языке это звучало бы, наверное, так: «Дети – они, как вклад в не имеющем государственной гарантии банке с чокнутым начальником отдела депозитов и инвестиций. Если ты внесешь какую-то сумму, то можешь получить ее назад с прибылью, а можешь и все потерять – банки иногда тоже терпят крах. Однако если ничего не внесешь, то уж точно никогда ничего не получишь».

Но он ведь ни о чем меня не спрашивает… Сам испытывает боль, но моя боль его не интересует? Это ведь разные вещи: боль и понимание боли. А иногда уже слишком поздно, чтобы понять. Болит? Будет болеть до самой смерти. А может, и после нее.

Мы прощаемся.

– Понравилась тебе телятина? – спрашиваю я.

– Отличная! Но не лучше, чем общество очаровательной дамы, с которой я провел один из лучших вечеров в моей жизни!

Я усмехаюсь.

– Эта дама тебя обманула, потому что мы ели омара!

– Я думал, что ты теленка от омара не отличишь, решил по-джентльменски промолчать, – молниеносно парирует Дэвид.

Я не завидую тому типу на другой стороне. Но еще меньше завидую Дэвиду. Странное ощущение – отсутствие зависти. Оно измеряется так же, как, например, радость. Но это какое-то «отсутственное» ощущение. Не негативное. «Отсутственное».

– Обязательно так долго ночью шляться? – ворчит мама, распаковывая сверток, передачку от Тамера. В нем еще теплый кусок курицы по-мароккански с алычей, сморчками и прочей ерундой.

– Стоило не спать! – в восхищении восклицает мама. – Вот это жизнь!

11

11. У меня черная полоса. Период меланхолии. Временами доходит до паранойи. Лежу в постели без малейшей надежды на то, что смогу заснуть, и вообще безо всякой надежды. В кресле валяется смятая коричневая замшевая куртка Виктора, брошенная там пару лет назад. Жаль, что молния сломана. Для чего она тогда мне? Почему я не сжигаю эту тряпку так же, как сожгли Виктора?

Я была с ним в больнице. Переводила, когда ему делали биопсию печени. Тяжелая, инвазивная процедура. Ему было очень больно. Через четыре часа ему разрешили ехать домой. У него не было дома. У него не было денег на такси, даже на те специальные больничные такси, обслуживаемые волонтерами, в которых с пассажиров берут по себестоимости. У него не было за душой ни гроша. Можно сказать, у него и души уже не оставалось. Как будто он умер еще за две недели до того, когда врач в поликлинике посмотрел на результаты анализов и порекомендовал взять образец печеночной ткани.

Виктор позвонил с моего телефона Феликсу, другому беженцу, и тот согласился его приютить. К нему я и отвезла Виктора после процедуры.

Неделей позже я нашла дохлого воробья на полу огромной веранды нашего супружеского дома, в котором я тогда еще жила. Расположенного прямо у моря. Тут у нас воробьи редкость, потому что их поедают чайки. Почему это крошечное создание не съела чайка, кошка? Или лиса? Почему он лежит тут с откинутой влево головкой? Чтобы я тебя увидела, мертвый воробышек? Я увидела. Может, кто-то еще умер? Серьезно заболел? Может быть, у тебя, воробышек, кровь на перышках? Нет… Значит, это не кровный родственник, а просто знакомый. Виктор? Он получил результаты биопсии?

Еще через две недели мне пришел вызов из полиции с указанием такого-то почтового индекса. Они знают, что у меня есть GPS-навигатор и какой-то дефект в мозгах: я не могу правильно записать название улицы, номер телефона или, не дай бог, адрес электронной почты, если мне их диктуют по телефону. В поисках нужного места по названиям улиц я легко сбиваюсь с дороги и начинаю психовать. А кому нужен распсихованный переводчик? Поэтому я приобрела GPS-навигатор, и сейчас еду в одному ему известном направлении, которое объявляется по-хорватски – этот язык я установила для прикола. Только приехав на vas miesto urcenia («вас миесто урчениа» – это «ваше место назначения»), я узнаю район и дом Феликса, окруженный полицейскими машинами и каретами скорой помощи. К счастью, полицейским переговорщиком сегодня является замечательный детектив Стив Олдхурст. Он не будет предлагать мне использовать мегафон или слезоточивый газ. Стив – именно переговорщик, а не каратель-усмиритель. Во многих случаях эта разница оказывается разницей между жизнью и смертью.

Феликс нарушает спокойствие всего квартала – кричит и мечется с нарастающей агрессией. Что это с ним? Неизвестно. Не соглашается, чтобы его везли в больницу? Ну Стив, ё-твоё! Как Феликс может понять, что вы предлагаете ему ехать в больницу для его же блага? Английского ни в зуб.

Он кричит, что невиновен, что требует адвоката и консула. Что живым его не возьмут. «Вам что, одного трупа недостаточно, уважаемые начальники?» Опа. Похоже, у нас уже есть один труп. Черт бы тебя побрал, Стив! Забудь, что я падаю в обморок от слова «труп», это было недоразумение, но об этом позже.

Минуточку, Феликс? Какой еще консул? Ты ведь получил убежище у здешних властей, зачем тебе тогда консул? А потом, ты кричишь все это по-русски. Тебя никто не понимает. Я тоже не очень. Давай посмотрим на факты: ты стоишь на английском газоне у своего дома. Ну и что с того, что тебя окружили полицейские? Они ведь ничего не делают последние двадцать минут. Ты орешь как одержимый. У соседей ребенка разбудил…

Когда мы уже установили визуальный контакт, я вхожу в середину круга, образованного людьми в черных мундирах. Круг немедленно меняет форму и осторожно размыкается, открывая доступ к дверям дома. В соответствии с инструкцией Стива и собственной натурой я приветствую Феликса приятной, хотя немного грустной улыбкой, говорю ему «Привет!» и иду прямо к дверям. Открываю их и вхожу. Феликс следует за мной. И закрывает за собой двери. Стив железно получит выговор – за то, что как на тарелочке преподнес подозреваемому заложницу. Если со мной что-то случится, не видать ему пенсии! Благодарю за доверие, Стив. За понимание. За то, что пошел на здоровый риск в эпоху, когда каждый страхует свою задницу бетонным парашютом от всего на свете. Полицейские садятся в машины и уезжают. На соседнюю улицу. Если я нажму кнопку бесшумного устройства, которое у меня в левом кармане, они будут здесь через полминуты. Но зачем мне ее нажимать?..