Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

— Я никогда не скажу «дурак дух святой».

Или

— Я бы совершила страшный грех, если б сказала «дурак дух святой», я этого не скажу.

И с этими спасительными оговорками я, наконец, засыпала.

Мучило меня также явное неверие тети и дяди. Я безгранично любила их, считала лучшими людьми на свете, добрыми, умными, справедливыми и вот, такие прекрасные люди обречены на вечные мучения после смерти. Почему-то, совершенно не помню, почему, наиболее тяжким их грехом я считала даже не то, что они не ходят в церковь и не молятся, а то, что они не соблюдают постов, в особенности, страшно подумать — на страстной неделе. Я вообще была замкнутым ребенком и не делилась даже с тетей своими религиозными переживаниями. Но тут я не выдержала и со слезами стала умолять ее не губить свою и дядину душу.

Трудно поверить, но эти атеисты, чтобы не мучить глупую девочку, стали есть постное на страстной неделе. Оба они терпеть не могли постное масло, дядя с трудом мог обходиться без мяса, но в течение недели у нас жарили рыбу, наполняя квартиру противным запахом постного масла.

Не поручусь, что после того, как я ложилась спать, они не разрешали себе бутербродик с колбасой, но за завтраком и за обедом у нас соблюдался строгий пост.

Религиозные переживания ничуть не мешали моим «светским» интересам. Я много читала, особенно увлекалась Жюлем Верном. Помню, как-то дядя с тетей говорили за чаем об организации экспедиции для открытия Северного полюса.

— Для чего же это? — вмешалась я. — Ведь капитан Гаттерас уже открыл его.

Дядя объяснил мне, что это научная фантазия Жюля Верна, а на самом деле полюс еще не открыт.

Я пришла в полнейшее негодование и сочла себя глубоко оскорбленной. Как же можно писать то, чего нет! Это же значит лгать.

Никакие объяснения дяди о законности научной фантазии не помогали, и я надолго охладела к Жюлю Верну.

Но больше всего я увлекалась поэзией, заучивала наизусть Пушкина, Некрасова. Особенно я любила почему-то «Бориса Годунова», знала его почти всего наизусть и, вероятно, под его влиянием сама написала трагедию «Брат и сестра» — о Петре I и Софии.

В то же время я чрезвычайно интересовалась дядиной работой. Наряду со статистикой он не прерывал и литературных занятий и продолжал сотрудничать в петербургских журналах. В начале 80-х годов он написал статью о государственном бюджете, которая произвела тогда большую сенсацию, и сам он придавал ей большое значение. Пока он писал ее, он был весьма увлечен ею и за вечерним чаем постоянно читал отрывки и обсуждал их с тетей.

Я была единственным ребенком, всегда была тут же и прислушивалась ко всем их разговорам, хотя на три четверти не понимала их.

Что такое «бюджет» я поняла очень смутно, но это не помешало мне перефразировать на тему дядиной статьи, как я ее поняла, отрывок из моего любимого «Бориса Годунова»:

Бюджет, бюджет! Все пред тобой трепещет.

Никто тебе не смеет и напомнить

Об участи несчастного народа.

Но между тем изгнанник в келье хладной

Здесь на тебя донос ужасный пишет.

И не уйдешь ты от суда людского,

Как ты ушел от царского суда!

Летом мы с тетей каждый год гостили в имении Крамеров, Левашеве, в 25 верстах от пристани Мурзухи на Каме. Местность там была не особенно живописная — ни реки, ни озера, ни холма. Около дома не было даже сада — только бесконечные поля кругом и на далеком горизонте очертания скалистых камских берегов.

Но для нас, детей, это был целый волшебный мир, полный невыразимого очарования. Перед домом расстилался огромный, поросший травой, двор со столбом гигантских шагов посередине. Вокруг тянулись разные надворные строения и почему-то всегда были сложены срубом большие бревна — наш излюбленный «дом». По краям двора густо росли крапива и репейник, и валялись старые ведра, кадушки, ящики. Особой чистоты и порядка, надо сказать, не было. Но зато, сколько возможностей для самых разнообразных игр.

Компания собиралась большая. Кроме нас, приезжих из города, в ней принимали участие все дворовые мальчишки. Наша жизнь была так наполнена, что мне теперь трудно поверить, что мы проводили там всего 2–2,5 месяца. Старшие дети учились в гимназии и должны были к 15 августа, а в случае переэкзаменовок — и к 8, уже быть в Казани. По ощущению нам казалось, что мы проводили там не менее полугода.

Играли мы и в путешествия, и в прятки, и в палочку-воровку.

У меня до сих пор звучит в ушах торжествующий крик:

— Колюска за кадуской!

Когда мы стали старше, к играм присоединился еще крокет. Мы предавались ему с такой страстью, что дело иногда кончалось дракой молотками, и «черные» с «красными» часами не разговаривали.

А сколько радостей приносил скотный двор, куда мы забирались тайком. И разные кулинарные приготовления — сбивание масла в глиняном горшке, причем нам перепадали остатки на краюшках хлеба, печение пышек и оладий и даже хлебов.

Никогда я уже больше не ела такого удивительного хлеба со свежим маслом, такой душистой молодой картошки, таких цыплят под «венгерским» соусом.

Экономка, добродушная старушка Тиночка, и строгий повар, еле передвигавший ногами, но державший нас в страхе, были из бывших крепостных и сохраняли секреты «барской» кухни.

Сам теперешний владелец был никакой хозяин, хотя и считал своим долгом вставать в 6 часов и обходить поля. Но почти вся обработка полей велась у него «из-полу», крестьянами. Только ближайшие участки распахивались своими рабочими, толпившимися каждую субботу в сенях с «ярлычками», выданными приказчиками, чтобы получить оплату от барина.

Этим и ограничивалась роль хозяина.

В остальное время он молча, с мрачным видом прохаживался в туфлях по большой столовой и гостиной, наводя тоску на всех обитателей дома. Нарушить в чем-нибудь его привычки, налить первый стакан чая с морсом, когда он первый пил со сливками, а второй с морсом, казалось его жене и детям посягательством на привилегии папы римского.

Дети боялись его, как огня, хотя по какой-то непонятной причине говорили ему «ты», а обожаемой матери «вы».

Лошадей в хозяйстве было много, но попросить у него разрешения поехать за ягодами в дальний «Суходол» или «Бор» было событием, которое обсуждалось часами и на которое никто не отваживался.

Наконец, выбор падал на меня. Для меня бояться старших было так непривычно, что я и Александра Карловича не боялась, хотя и не любила.

Я смело подходила к нему и излагала нашу просьбу.

Он на минуту останавливался, удивленно смотрел на смелого мышонка, стоявшего у его ног, и обычно разрешал, но с оговорками.

— Велите Алексею заложить долгушу, да чтоб не загнал лошадей.

Старый кучер умел править, конечно, лучше хозяина.

Когда мы стали подрастать, однообразие летней жизни начинало немного надоедать нам, и мы нетерпеливо ждали любого нарушения заведенного порядка, главным образом, приездов кого-нибудь, и больше всего, конечно, дяди.

Его работа шла особенно интенсивно именно летом, и ему очень редко удавалось заезжать к нам. Тем более, его посещение становилось огромным событием.

Когда вдали на проезжей дороге появлялась быстро несущаяся точка, а затем доносился чудесный звон бубенчиков, волнению нашему не было предела.

— Неужели дядя? А вдруг не он?

И раз — помню — наше огорчение. Приехал не дядя, а сам хозяин, уезжавший в Казань по делам.

Когда тарантас въезжал в ворота, раздались разочарованные голоса:

— Да это не дядя! Это папа.

Вечером Александр Карлович сказал жене обиженно:

— Дети-то дядю больше отца ждут.

Но зато когда приезжал дядя, наступало общее ликование. Весь дом оживал. За столом слышались веселые разговоры, шутки. Дядя с увлечением рассказывал о ходе своих работ, передавал разные веселые эпизоды, безбоязненно обращался к самому хозяину, пытаясь и его втянуть в разговор. Земские дела должны же были и его затрагивать. Но эти попытки обычно заканчивались ничем. Кроме нечленораздельного бормотания, ничего в ответ не раздавалось.