Вечером во ржи: 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

Вообще-то… – начинаю я и в тот же миг ловлю себя на том, что это не я. Слова, будто подхваченные течением, сами выплывают изо рта, а откуда они берутся – понятия не имею… – я из дома сбежал.

С этими словами я превращаюсь в глыбу льда, но потом меня с головы до пят пронзает судорога, которая дробит мне все кости. Говорю же, в половине случаев я понятия не имею, почему говорю или делаю какие-то вещи. Наверное, что-то со мной не так.

Мне реально хочется забрать свои слова назад, хотя это всего лишь слова и сказаны они всего лишь Стрэдлейтеру, но я не могу придумать, как их можно стереть. Он сверлит меня взглядом, и у меня возникает такое чувство, что он вот-вот разревется снова. Если это случится, тут же встану и уйду. С меня хватит; но его физиономия описывает двойную петлю, и в мгновенье ока изумленное выражение сменяется шутливым. Он нарочно тычет меня в плечо, но тычок получается не таким сильным, как прежде, хотя и ощутимым.

Вот сукин сын, говорит он, нисколько не изменился! Довел меня. Вот сукин сын!

Я улыбаюсь, голову поворачиваю, чтобы смотреть в другую сторону, и безуспешно пытаюсь разобраться в своих ощущениях. Чуть шею себе не свернул, затекла уже, в стекло дождик стучит, деликатно так, а к нам от прилавка плывет запах свежей выпечки, я его носом втягиваю.

Перед уходом задаю себе вопрос, не упустил ли я чего. Вижу отражение в оконном стекле: мы с ним оба киваем головами, как заведенные. Не уверен, что это старческое; никогда прежде такого не замечал. Киваем совсем легонько – то ли в такт дождю, то ли в такт своим дряхлеющим сердцам. Встаем, как по команде, и останавливаемся сразу за дверью.

Теперь Стрэдлейтер таким сосредоточенным сделался и заговорил. Как здорово было с тобой повстречаться, говорит, и я гарантирую, что это на полном серьезе. Мы снова пожимаем друг другу руки, и теперь я осторожничаю, но у него все равно в районе локтя трещит. Потом он разворачивается и шаркает прочь. Гляжу ему в спину и чувствую, как будто подлянку ему сделал, честное слово. Не потому, что я ему какие-то слова сказал, а потому, что не сказал. Потому, что он тут слезу пустил и все такое, а я из-за этого реально передумал с ним разговаривать. И у меня возникает желание хоть как-то реабилитироваться, пока мы с ним не разошлись в разные стороны.

Эй! – кричу ему вслед; мне семьдесят шесть стукнуло, а я впервые так стушевался. Помнишь? Я был в фехтовальной команде.

Голос у меня такой, что я сам пугаюсь. Стрэдлейтер остановился, но смотрит в другую сторону. Если бывают такие минуты, когда ты готов броситься наутек или сквозь землю провалиться, лишь бы только перенестись куда-нибудь подальше, то как раз такой момент настал. А пошевелиться не могу. Стрэдлейтер оборачивается, идет ко мне, я замечаю, что трости у него в руке нет, и надеюсь, он забудет, что я его окликнул. Но нет, ничуть не бывало: ничего он не забыл, а я стою, как придурок, и он кладет мне ладонь на плечо, а лицо такое, какого я никогда у него не видел.

А ведь это я твои перчатки стырил, говорит он, а сам поглаживает меня по плечу раз, другой, третий, прежде чем вернуться в кафешку за тростью.

Смотрю, как за ним захлопывается дверь, и жду, что он вот-вот выйдет. Я-то с самого начала знал, что это он перчатки спер, только доказательств у меня не было. Но сейчас, по правде говоря, мне уже плевать на какие-то паршивые перчатки.

Минуты полторы топчусь у дверей и не понимаю, почему он так копается. Эта трость, будь она неладна, стояла у самого входа – надо зайти внутрь, проверить, не случилось ли чего. Направляюсь прямиком туда, где мы с ним сидели, осматриваюсь, но он как сквозь землю провалился. Может, в сортире? Спрашиваю у бармена, но тот качает головой и тычет пальцем в табличку: «Туалета нет».

В глубине души я уже догадываюсь. А все равно для верности обхожу зал по новой. Старик китаец все еще там – кемарит, положив голову на стойку, а я хоть и понимаю, что к чему, на всякий случай снова подхожу к бармену и уточняю. На этот раз он только пожимает плечами, а я и без него знаю, что Стрэдлейтер смылся, но все равно бужу китайца, положив ему руку на спину, только это без толку. Стрэдлейтер как пришел, так и ушел. Не удержался в моей дырявой голове и увеялся. Торопливо сворачиваю за угол и на ходу пытаюсь кое-что припомнить. Кажется, у меня еще ум за разум не зашел, но разве так бывает, чтобы человек знал то, чего не помнит? И вот я начинаю считать на пальцах. Имена знакомых, города, где побывал, знаменательные даты, даже номер моего счета. Все как по маслу. Пытаюсь обнаружить какие-нибудь пробелы, провалы памяти, но не нахожу, хотя и знаю, что без них не обходится. Видно, сдаю, думаю про себя, и начинаю пересчитывать все курорты, куда мы с Мэри ездили отдыхать. Видно, я уже превращаюсь в Фиби.

Ха-ха-ха! Чуть надави – и этот мыльный пузырь лопнул! Раздулся без моего ведома, а значит, его не существует. Приятно сознавать, что у меня по-прежнему все под контролем. Сколько лет прошло, а я все еще у руля! Пора завинтить гайки и окончить этот фарс.

11

Мучаюсь этим вопросом, а ответа не нахожу. И потом: я же помню, как все было. Наверняка Стрэдлейтер улизнул через черный ход или как-то так – лишь бы только не смотреть мне в глаза после той истории с перчатками. Как будто меня это колышет. Нет, в каком-то смысле все срослось. Сам не знаю, что со мной нынче происходит, – переживаю из-за всякой фигни, как сопливая девчонка.

Иду опять в сторону парка, не потому, что реально этого хочу, а потому, что путь мой как бы туда лежит. Ступаю на мощеную дорожку, что ведет на север и опоясывает весь парк; вокруг меня садовники воздушными струями сгоняют в кучи опавшую листву. У каждого на спине такой ранец, как бы пылесос наоборот, который гонит вперед сухие листья, пока не наберется изрядная куча. Предзакатное солнце расцвечивает все вокруг яркими, веселыми красками, и я на ходу смотрю, как оно катится вниз и делается густо-рыжим, почти багровым.

Прохожу мимо искусственного озера, сворачиваю с дорожки – и прямиком по траве к теннисным кортам. Они пустуют, ворота заперты до следующего сезона. Даже сетки сняты. У меня, кстати, есть убеждение, что сетки на теннисных площадках должны быть натянуты всегда, хоть в сезон, хоть в межсезонье. Без сеток корты смотрятся сиротливо, уныло, все равно как горнолыжные трассы в разгар лета.

Неподалеку от кортов, в том месте, откуда мне виден угол высокой ограды, стоит скамейка – можно отдохнуть. В парке безлюдно, по крайней мере в этой части, но время от времени доносятся автомобильные гудки. Посидел я, без единой мысли в голове, и вижу: издалека направляется в мою сторону какая-то женщина. Вообще-то заметил я не женщину, а женскую шляпку. Широкополая такая, выплыла из-за пригорка, потом возникло лицо, а там и вся фигура, пальто в елочку. Смотрю – приближается, растет, а поравнявшись со скамейкой, чуть смуглеет лицом. Проходит мимо, на меня ноль внимания, останавливается и усаживается на соседнюю скамейку. Так и сидим на расстоянии двух шагов, а я то и дело на нее исподтишка поглядываю. Сидит в точности как Фиби: ровненько, спина прямая, как струнка, ладошки на коленях.

Смеркается, и мне уже ее не так хорошо видно, но вроде бы лицо у нее заплаканное. В глазах какой-то влажный блеск, под глазами темные круги. Одно могу утверждать наверняка, несмотря на убывающий свет: красивая, даже очень.

Волосы светлые, длинные, черты лица правильные, почти точеные, глаза большие, круглые. Смотрит прямо перед собой, словно живет в собственном мирке, и я не уверен, что она догадывается о моем присутствии, хотя до меня рукой подать. Я даже вздрагиваю, когда она заговаривает.

Ручаюсь, говорит, вы знаете, кто я такая.

Голос негромкий, хрупкий, очень женственный.

Только теперь она наконец-то слегка расслабляется, как будто прежде эти слова стояли у нее комом в горле, а теперь можно дышать свободно. Она откидывается назад и тяжело вздыхает. Ладони соскальзывают с колен и ложатся на скамью. Однако на меня так ни разу и не посмотрела, глядит себе в пространство.

Ни за что не догадаетесь, продолжает она, и у нее вылетает тихий смешок, который так же быстро стихает.

Вдруг перед нами, на газоне, вспыхивает крошечный огонек. Вижу, что она тоже заметила, а огоньков становится все больше, загораются то тут, то там. Это зрелище выводит ее из задумчивости, переносит из далекого мира прямо сюда, где зажглись светлячки.

Наступил вечер, вот-вот совсем стемнеет. Все звуки сделались какими-то влажными, я слышу, как перешептываются деревья, а под каждым кустом скребутся мелкие коготки. Одна половина мира просыпается, другая готовится отойти ко сну. Люблю это время суток. Она, по-моему, тоже, вот мы и сидим в молчании – смотрим, как загораются все новые и новые огоньки. Беспорядочно, один за другим, они с жужжанием вспыхивают на краткий миг и тут же исчезают в темноте.

Она роется в сумочке. Только сейчас заметил, что у нее в руках что-то есть; клянусь, мимо меня она проходила с пустыми руками. Между тем огоньки делаются ярче и освещают соседний уголок парка. Справа от нас идет цепная реакция микроскопических взрывов, пульсируют лазерные вспышки, образуется электрическая дуга, которая выгибается между деревьями и уходит вдаль. Женщина снова выпрямляется и пристально смотрит в темноту.