Сталинград. Десантники стоят насмерть - Владимир Першанин

Здесь, на Донской гряде, немецкие войска застопорили свой ход, бои продолжались неделю. Я видел, как шли в контратаку «тридцатьчетверки», и невольно вспоминал раненого танкиста из Минска. Рев машин и лязг гусениц заглушали остальные звуки. Танки ушли за горизонт, несколько штук дымили перед нашими позициями, к нам выбрели трое-четверо танкистов, оглушенных и контуженых. Мы напоили их водой, а они рассказывали, что у немцев появилась новая пушка под названием «огненный змей», которая поражает машины за два километра. Я позже узнал, фрицы использовали против «тридцатьчетверок» 88-миллиметровые зенитные орудия, очень эффективные и весившие восемь тонн. Сам факт, что остановленные на Донской гряде части 6-й армии подтаскивали на передний край такое тяжелое вооружение, говорит о многом. Не желая терять в ближних боях танки, они расстреливали наши Т-34 издалека.

Двадцать шестого июля немцы прорвали оборону и вышли к Дону, глубоко охватив северный фланг 62-й армии. Неделя топтания на месте — огромный срок для того времени. Ведь с двадцать восьмого июня немецкие войска прошли 500 километров, затем приостановились, и последние сто верст до Сталинграда будут идти четыре недели.

Но это вехи истории, а пока наш батальон снова попал в окружение.

Погиб лейтенант Кравченко. Сверху сыпались многочисленные мелкие бомбы, пикировали «Ю-87» с включенными сиренами. Пронзительный вой выворачивал страх наружу, лишал нас способности трезво соображать. Люди вели себя по-разному. Большинство разбегались, некоторые ложились, закрыв головы ладонями, кое-кто стрелял в небо из винтовок, в их бесполезной стрельбе угадывалось отчаяние. Осколки и пули доставались всем: бегущим, лежавшим и смельчакам. Как вел себя я, сказать не могу. Эти минуты начисто стерлись из памяти. Я очнулся среди высокого ковыля, мягкие метелки щекотали лицо. Удивительно, но карабин, вещмешок и шинельную скатку я не бросил. Наверное, так и бегал с этим добром.

Три самолета разогнали батальон далеко по степи. После их налета собирались вместе не меньше часа. В сумерках разыскали тело взводного. Разодранная в клочья гимнастерка, открытый рот и вмятая в тело кожаная кобура. Сколько погибло или потерялось людей в степи, никто не знал. Разыскивать и хоронить не оставалось времени. Лейтенанта Кравченко оставили лежать на том месте, где его убила бомба. Он был немногим старше меня, но имя его я не запомнил, обращался всегда по званию, хотя отношения сложились с самого начала дружеские.

В темноте нас кое-как построили, и мы зашагали дальше. Вдалеке вспыхивали ракеты всех цветов, зарницы взрывов сопровождались через какой-то интервал гулом. Я считал время от вспышки до прилетевшего гула, умножал секунды на скорость звука, триста метров в секунду. Так мы определяли в детстве расстояние до эпицентра грозы. Получались разные цифры, и шесть, и десять километров.

— Шесть, — повторил я вслух.

— Чего шесть? — спросил Гриша Черных.

— Километров. Стреляют вокруг.

— Понятно…

Рогожин назначил меня командиром взвода и приказал нацепить на петлицы еще по одному медному угольнику. Я пересчитал взвод, куда затесались посторонние, но даже с ними получалось человек семнадцать. Назначил своим заместителем бронебойщика Ермакова, тоже сержанта. Утром обнаружилось, что он потерял противотанковое ружье, а двое пришлых красноармейцев — винтовки. Мне это не понравилось. Ермаков стал оправдываться. Красноармейцы заявили, что расстреляли все патроны и обронили винтовки, спешно отступая.

Выглядело как явное вранье, однако уличать их не стал, разболелась рана на правой руке. Осторожно пощупал опухоль, пожаловался дяде Захару. Тот обещал почистить рану на большом привале. Боль пульсировала, отдаваясь в мозгу, горели от ходьбы пятки.

Опасаясь появления самолетов или танков, шли очень быстро, почти бежали. На ходу выбрасывали лишнее, в том числе шинели, в которых так удобно закутываться ночью. Избавлялись от гранат и упаковок винтовочных патронов в смоленых коробках. Остался сидеть на обочине красноармеец без винтовки. Он сделал вид, что не может дальше идти, хотя я видел, парняга крепкий и не ранен. Мне было все равно, но для порядка окликнул, все же он шагал вместе с моим взводом. Горло пересохло, лишь прошипел невнятное:

— Чего сидишь?

Красноармеец отвернулся и не ответил, а вскоре внимание переключилось на печальное зрелище. Вдоль накатанной степной дороги застыли десятки автомашин ГАЗ-АА, полуторки. Колхоз считался зажиточным, если в нем имелся один такой грузовик, а здесь вереница тянулась до горизонта. Может, пятьдесят, может, сто штук. Большинство машин стояли целые и невредимые, только две полуторки сгорели. Некоторые бойцы стучали кулаком по бензобакам. Они гремели, как пустые, значит, кончилось горючее. Неужели у всех сразу? Следов обстрела также не видели.

Кто-то отыскал бочки с бензином. Наше батальонное начальство не делало попыток завести машины и продолжить путь на колесах, хотя у нас имелись специалисты. В десант брали людей грамотных. Однако командиры рассудили верно, что задерживаться возле брошенной автоколонны опасно, слишком четкий ориентир для авиации. Мы свернули в сторону. Дали команду ускорить шаг. Хорошо, что большинство раненых отправили заранее в тыл. Впрочем, где тыл, а где фронт, никто не знал. Переждали день в степи, снова шагали, а затем увидели огромную водную преграду. Сердце кольнуло болью, вот она, родная с детства река. Перед нами был Дон.

Батальон перетасовали в очередной раз. Больше двух рот не получалось. Предполагалось увеличить их численность за счет отступавшей пехоты, слово, от которого мы по-прежнему открещивались. Комбат не хотел смешивать нас с обычными пехотинцами, но уже в Борисоглебске приняли бронебойщиков, затем к колонне присоединились новые люди, их вносили в списки.

Окапывались на кручах правого берега Дона в трехстах шагах от обрыва. Огромные известняковые холмы, покрытые тонким слоем земли, источали печной жар. Укрыться от солнца можно было лишь в извилистых лесных балках, где вместе с южными тополями росли дубы, а вниз к реке проложили дорогу небольшие холодные ручьи. Прохлада и тишина стояли в таких балках. Там расположились штабы и тыловые части. Вся остальная масса людей копошилась на холмах и в степи, строя очередную, неизвестно какую по счету, оборонительную линию. Здесь мы окончательно доломали саперные лопатки, передавали друг другу немногие кирки и ломы. На учебе в Яблоневом Овраге очень не любили бесконечное рытье окопов, считая, что десанту надо готовиться к стремительным схваткам в тылу врага, где все решает быстрота и натиск. Никому пока не пригодились отличные десантные ножи, ими резали хлеб, вскрывали консервы.

Десантным ножом меня оперировал дядя Захар. Он раскалил лезвие над углями небольшого костра, чтобы не закоптить, и полоснул по тому месту, которое резали хирурги. Боль, изводившая два последних дня, отступила. Я бы поискал врачей, но из балки меня уже раз выгнали, заподозрив, что филоню. Нервный лейтенант, который боялся вылезать наверх, кричал:

— Не надо тут без дела шататься. Санчасти поблизости нет, ищи в другом месте.

Неподалеку размещалось что-то вроде штаба. На шум обернулись двое командиров, зевающих над топографическими картами. За перепалкой лейтенанта наблюдала также молодая женщина, имевшая, как и я, сержантское звание. Только женщина в отличие от меня была одета в хорошо подогнанную новую форму. Не знаю, чем уж она помогала командирам в их штабных делах. В этой прохладной балке, среди зеленых деревьев, штабных работников и тыловиков я оказался совершенно лишним.

Придерживая распухшую руку, снова выбрался на горячий известняковый холм и побрел к своим, где помог фельдшер Захар Леонтьевич. Золотой мужик. Ему не присвоили офицерское звание из-за возраста. Опыта, начиная со службы в Средней Азии, ему вполне хватало. Я материл лейтенанта, когда трясся от озноба, лежа на дне свежевырытого окопа, а через день сам прогнал из расположения взвода кучку красноармейцев, которые торопливо шагали к реке, ни на кого не обращая внимания. Уставшие от долгого пути, они, возможно, неплохо воевали, но сейчас шли без обмоток, кто-то без пилотки. Я уже хорошо понимал, как разлагающе действует на окружающих такая расхлябанность, и приказал им искать другую дорогу, здесь их не пропустят.

— И вообще, убирайтесь к чертовой матери. От таких, как вы, одна неразбериха, удираете сломя голову.

— Очумел, что ли, сержант? Никуда мы не удираем, своих ищем.

— Я-то сержант, а вы кто такие?

Старший из них, со следами сорванных угольников на петлицах, полминуты разглядывал меня. Лет двадцати пяти, среднего роста, с крепкими плечами, он не выглядел испуганным. Был даже побрит, но впечатление портили сорванные петлицы. Подошел помощник Ермаков, мрачно уставился на бойцов, и они ушли прочь, обходя роту стороной.