Биоген - Давид Ланди

Я оторвал взгляд от окна и посмотрел на него снизу вверх:

– Ничего. Просто в окно смотрю.

– Не грусти! В лагерь приедем, там речка – будешь купаться сколько душе угодно!

Я улыбнулся, еще острее ощутив на сердце незнакомое мне доселе чувство тоски, которая впилась в мою грудь черным копьем и, проникая меж ребер в тело, искала новую жертву. Тоска, гепатит души, напоминающий о себе после каждого веселья, на этот раз прилипла ко мне, испортив настроение мальцу, отважившемуся покинуть отчий дом на три недели. И хотя я был полностью согласен с дедушкой Лёвой, что человек обязан быть счастлив всегда, а если он несчастлив, то виноват в этом сам[79], – я никак не мог понять, в чем же заключается моя вина?

Мульт: И почему мне его не наливают?

Парень пошел дальше по вагону, который гремел, визжал, гоготал, грохотал и звенел под струны гитары, стараясь выразить, выкрикнуть, выпрыгнуть в летящее мимо пространство одно-единственное неповторимое состояние, исторгающееся в вопль душевного безумия:

– Свообоодаа!!! Мы свободны!

Повернувшись к окну, я уставился глазами, полными слез, тоски и отчаяния, на бескрайнюю пустошь степи, выжженную до самого горизонта жарким июльским солнцем. На клочья изорванных облаков, несущихся сломя голову впереди тепловоза. И на ту внутреннюю, необозримую картину детской растерянности от путешествия в далекое… В неизвестное… Уносящее прочь… Из дома… Из пухлых вечерних сумерек родного, исследованного вплоть до муравьиных троп двора…

Колеса мерно отстукивали время, поглощаемое инерцией собственного движения, и, приближая неизбежный финал, делили прошлое и будущее настоящим. Через пару часов поезд прибыл на нужную станцию. Станция дыхнула на нас зноем жаркого лета и безлюдьем затерянных средь волгоградских степей сёл. Всех погрузили в автобус и повезли в лагерь. Лагерь находился в сосновом бору. Это была территория, местами огороженная частоколом, местами вымахавшим в человеческий рост бурьяном, состоящим из амброзии и лебеды. На территории располагались столовая, возведенная из белого кирпича и покрытая серым шифером. Склад из того же материала. И дом для тренерского состава, наполовину каменный, наполовину деревянный. Спортсменам предназначались палатки. Их тут же достали со склада и разложили по намеченным меж сосен местам. Еще в поезде ребята поделились на компании для совместного проживания. Этими компаниями они и стали возводить четырех-и шестиместные брезентовые шатры армейского производства.

Засосав назад вылезшую было оглядеться соплю, я стоял со своим чемоданчиком посреди этого хаоса и, как папильон[80], потерявший хозяина, встревоженно озирался по сторонам, не зная, с чего начать. Вскоре меня заметил тренер и, приблизившись, спросил:

– В какой палатке ты будешь спать?

«Ни в какой – верните меня домой!» – воскликнул мой внутренний голос, прошептав вслух:

– Еще не определился…

– Сейчас мы тебя определим! – бодро заверил меня наставник и, взяв за руку, повел по лагерю, интересуясь, у кого есть свободные места. Ясное дело – все открещивались от Давида, как могли, потому что прекрасно понимали, что в силу своего юного возраста он станет обузой в ночных вылазках, перекурах и прочей шняге, за которой, собственно, и ехали в этот сосновый край юные пловцы. В конце концов тренер пристроил меня в шестиместную келью, заселенную тремя пентюхами, одним оболтусом и придурком. Все они были старше меня на пять-семь лет. Шестое место стало моим.

Установив палатку, каждый шагал на склад за раскладушкой и выбирал ее в общей куче металлолома. Пока все таскали раскладушки, наша постройка то провисала, то косилась, то вообще падала на землю. Пять оленей и я, занимавшиеся ею второй час, никак не могли правильно воткнуть столбы и растянуть веревки. Когда же это чудо зодческой мысли было наконец возведено, мы отправились на склад. Душки-душки-раскладушки нам достались самые что ни на есть стремные, потому что к финишу наша бригада пришла последней. И неудивительно, что наиболее потрепанную вручили мне – самому младшему спортсмену лагеря. Раскладушка была погнута, имела несколько оторванных пружин и отломанное крепление для подъема подголовника. Я провозился с ней минут двадцать или тридцать, и когда наконец установил – рухнул без сил, тут же провиснув до земли.

Сосед-придурок ехидно спросил:

– Удобная кроватка?

– Ага, – ответил я, – вспомнив напутствие Оскара: «Чтобы быть естественным, необходимо уметь притворяться»[81].

Притворяться я не умел, но изображать мог. Я изобразил спартанское безразличие к неустроенности быта.

Вечером нас отвели на ужин в столовую, где подали пюре, котлеты и компот. Ночью в палатке было холодно, и я долго не мог заснуть, представляя свой двор, пацанов и попугая Попку, которого я так и не переименовал перед отъездом из дому. Было немного стыдно, и, чтобы как-то развлечься перед сном, я стал придумывать птахе новую кличку…

Первые дни протекали однообразно: подъем, зарядка, завтрак и свободное времяпрепровождение. Часов в десять приезжал автобус и всех увозил тренироваться на озеро. Там была «большая вода». Но через несколько дней автобус сломался, и пацаны стали ходить на озеро пешком. Меня с собой не брали, так как я был слишком мелкий, а присматривать за мелюзгой никому не хотелось. Я оставался на попечении лагерного персонала, разбредавшегося по своим делам и состоявшего из двух пышных поварих, лихо раскачивающих (во время променада) из стороны в сторону арбузами переспелых ягодиц; электрика, категорически отказавшегося от моей помощи во время ремонта лагерного трансформатора, и сторожа-бородача с пожелтевшими от никотина усами и глазами, осоловевшими от самогона.

– Вчера пил коктейль «Слеза комсомолки»… – бормотал себе под нос сторож. – Не понравилось! – рубил дегустатор ладонью воздух. – Сегодня попробую «Тетю Клаву», – перелистывал он на ходу страницы книги «Москва – Петушки», отыскивая нужный рецепт[82].

Познакомившись с лохматым лопоухим псом, жившим под ступеньками, что вели в столовую, где на окнах сидели жирные мухи и терпеливо ожидали вкусный обед, я стал ходить на речку вместе с собакой, согласившейся стать моим другом до конца смены. Речка протекала недалеко от лагеря и на самом деле была ериком, заросшим камышом, водорослями и кувшинками. Но меня она вполне устраивала, так как на берегу имелся небольшой пляж. Иногда на этот пляж забредали колхозные коровы, чтобы в жаркий летний день напиться из ерика теплой мутной воды и расставить противопехотные вонючие мины. Скотина делала это не по злобе, а просто так, по привычке, доставшейся от рогатых отцов и выдоенных матерей. Тем более что в те далекие времена еще не был принят Оттавский договор[83], запрещающий заниматься подобным безобразием на всей планете. Забегая вперед, скажу, что и сейчас коровы в наших краях продолжают развлекаться тем же нехитрым способом, зная, что Россия отказалась присоединяться к настолько миролюбивому договору ООН, что мне кажется – будь главой нашей страны Иисус, Он бы обязательно подписал и ратифицировал это пацифистское соглашение, прежде чем вернуться на небеса и стать первым президентом России, попавшим (на экскурсию) в рай.

Когда, выпив часть водоема и ополоснув вымя, коровы уходили в луга, я разминировал покинутую животными территорию и возобновлял пляжный туризм. Плоды тутового дерева, растущего на берегу ерика, заменяли мне разные лакомства: пирожные, мороженое, торты, чуреки, варенье и печенье. Постепенно одичалость моя дошла до такой степени, что вместо столовой я стал посещать приезжающий в лагерь грузовик с хлебом. Я залезал в него, пока водитель шел подписывать накладные и воровал сайку теплой выпечки. Хлеб источал аромат пекарни и трепетно хрустел от прикосновений моих пальцев. Подушечки пальцев обжигались о шероховатую поверхность хлебобулочного изделия и трусливо перебегали с одного места на другое, покрываясь колючими крошками. Буханки лежали рядами, и самые горячие прятались в центре. Вытащив свежий кирпичик, я аккуратно сдвигал ряд и, заметая следы преступления, вспоминал рассказы прабабушки о том, как во времена Джугашвили голодающим детям прибавляли по одному году тюрьмы за каждый сворованный колосок. И ни одного дня за угасающую от истощения жизнь…

С этой сайкой, в тени шелковицы, я мог преспокойно прожить целый день, совершенно не думая о прошлом и уж тем более не мечтая о будущем. Я наполнял себя воздухом, солнечными лучами и влагой реки, оставаясь не замеченным миром даже с глазу на глаз.

Так проходили дни.

С утра до обеда время проскальзывало ниткой в ушко полудня так быстро, что часто я не замечал этого события. Но после полудня, попав в западню иголки, пронизывающей каждую минуту нового часа стежками неугомонных секунд, время сбавляло темп и, прикрепляя прожитый день к моему сознанию, не спешило приближать сумерки будущей ночи. Сумерки приходили в мягких домашних тапочках и бесшумно ступали по притихшему сосновому лесу, распыляя вокруг туман.