Милкино счастье - Лана Ланитова

Она разговаривала сама с собой, оживившись новой, безотчетной и погибельной надеждой. Она понимала, что ее надежда страшна и греховна, но ничего не могла с собой поделать. Она вела себя словно безумная, заразившись его безумием.

«Господь не оставит нас. Он добрый, он что-то придумает, чтобы мы были вместе. А Руфина? Руфина будет жива, но исчезнет… Уедет…Так надо… И так будет!»

Она даже не заметила, как быстро разделась, покидав свои вещи в угол, как настаивал сделать он. Ей стало стыдно за свои штопаные чулки. На мозаичной плитке коричневым бугром топорщилось платье ненавистной Капитолины. Она испытывала необъяснимую, приятную ей месть, зная, что скоро пламя огня навсегда сожрет эту колючую ткань. Она бы сожгла все это прямо сейчас. Оставшись в одних панталонах и короткой рубашке, Людмила глянула на себя в зеркало.

«Господи, как стыдно грешить… – Тонкие пальцы легли на высокую грудь и сжали ее. – Как он трогал меня, как ласкал соски. – В животе снова стало горячо. – Стыдно грешить, но сладко».

Она решительно сняла с себя исподнее. Взошла на небольшую скамейку и перекинула ногу в ванну. Потом вспомнила о мыле и вернулась к комоду. Верхняя, объемистая полка пахнула в лицо тонким ароматом сандала. В темном чреве дубового ящика обнаружилась жестяная коробка, похожая на ларец. В этой коробке лежало мыло. О боже, что это было за мыло… Его привезли прямо из Парижа. Два кусочка были завернуты в шуршащую ажурную бумагу, похожую на папиросную. Яркие наклейки изображали цветы и головки хорошеньких парижанок. Два других кусочка были упакованы в металлические коробочки, украшенные мозаикой из цветного стекла. А пятый кусочек был упакован в кружевной кошелек, сделанный в виде сердечка с золотистой стрелой Амура. Последний ей понравился более других. И пах он розовым маслом. Другое мыло тоже благоухало неземными ароматами: ванилью, яблоками, жасмином и сиренью. Но Мила выбрала именно последнее.

А далее она приняла ванну, тщательно намылив все части своей стройной фигуры, помыла и прополоскала чистой водой русые волосы. Когда она, свежая и благоухающая, глянула на себя в зеркало, то из овальной рамы на нее смотрела сама Афродита, с распущенными длинными волосами, мокрые концы которых приклеивались к круглым алебастровым ягодицам. Она приподнялась на цыпочки и осмотрела себя сбоку: часть стройного и тугого бедра скрывала пушистый лобок, капельками воды блестел плоский живот, талия казалась до невозможности тонкой – как говорила мать: две руки обхватят. И, наконец, торчащие острыми розовыми сосками, большие груди.

Когда она училась в гимназии, её формы стали заметны намного раньше, чем у всех одноклассниц. Это обстоятельство отчего-то не радовало, а скорее смущало ее. Смущало и раздражало. Однажды ватага дворовых мальчишек остановила ее по пути в гимназию. Их главарь, босой, одетый в черный кафтан с чужого плеча и холстинковые штаны, развязанной походкой, сплевывая через выбитый зуб, подошел к ней вплотную и бросил в лицо: «С такими титьками, барышня, уворуют тя черкесы! Хошь, мы станем тя сторожить?» Она обомлела, живо представив то, что ей грозило. И не нашла ничего умнее, как спросить у хулигана: «Почему?» Тот подумал с минуту и ответил: «Инородцы любят титешниц[9], – а потом добавил с усмешкой: – Если черкесы не украдут, так в проститутки отдадут! – и засмеялся противным, простуженным смехом».

Людочке стало стыдно и смертельно обидно от этих слов. Весь день она плохо слушала уроки, ей даже сделали замечание на литературе за невнимательность. А когда пришла домой, то объявила матери о том, что отныне будет туго бинтовать себе груди. Мать подняла ее на смех. Бедной женщине стоило больших усилий, убедить свою дочь, не делать этого.

Теперь обнаженная Людмила с интересом рассматривала изгибы собственного тела, отражающиеся в золотистом, запотевшем от пара зеркале. Перебирала пальцами соски, сжимала грудь и ежилась от озноба и легкой боли…

В этот момент дверь отворилась, и Анатоль заглянул в уборную.

– Господи, как ты хороша… Мила…

Она вспыхнула и прикрылась пушистым полотенцем.

– Все, все… Я не смотрю. Ты можешь одеться.

Он затворил дверь. Сердце Людмилы билось возле самого горла.

«Что будет дальше?» – думала она.

Конечно, к своим семнадцати годам ей были известны некоторые пикантные и физиологические подробности взаимоотношений между мужчиной и женщиной. В гимназической среде, в которой воспитывалась наша героиня, мысли и знания об этих подробностях, связанные с интимностью и чувственными наслаждениями, считались непристойными. В гимназии царили пуританские взгляды. Никогда курсистки не позволяли себе размышлять об этом вслух. Находились и те, кто пропагандировал среди своих однокурсниц идеи о девичьей непорочности и убедительном желании нести эту непорочность через всю жизнь. Другие же с завидным упорством доказывали, что все «плотские сказки и шалости» придумали злодеи, дабы сбить целомудренных юниц с истинного пути. А на самом деле люди размножаются подобно цветам, без оттенка всяческой «грязной» физиологии…

Подробности «грязной» физиологии Людмила узнала уже из той среды, где она жила. У нее было несколько подруг из так называемого «подлого» сословия. Мать не разрешала Людочке общаться с ними, ограждая дочь от их пагубного влияния. Хотя и сама мать и Людмила, обе были не из дворян, а почти из того же «подлого» сословия, но то, что Людочка училась в гимназии, давало матери право иметь иные надежды на будущий статус любимого чада и положение в обществе. А подружки, будто издеваясь, караулили нашу скромную гимназистку и на редких девичьих посиделках рассказывали такие вещи, от которых она закрывала лицо и со смехом убегала. Нельзя сказать, чтобы она им верила. Но однажды она стала случайной свидетельницей проявления именно «грязной» физиологии, без каких-либо прикрас. Этот случай произошел с ней летом. И случай этот настолько потряс ее девичье воображение, что Людмила не спала многие ночи, припоминая все ужасные, но в то же время волнительные подробности.

В тот памятный, воскресный день, мать Людмилы уехала с соседкой на ярмарку за ситцем. А дочери строго настрого наказала никуда не ходить, и в дом никого не пускать. Стояла июльская жара. Людмила переделала все домашние дела и села возле треснутого окошка вышивать васильки на наволочку. Не прошло и пяти минут, как в стекло ударился маленький камушек. Она распахнула створки и выглянула наружу. Внизу подпрыгивала низкорослая Анютка, бойкая девчонка из соседнего двора.

– Милка, ты одна?

– Одна…

– Хочешь, я тебе кое-что покажу?

– Что? – недоверчиво протянула Людмила.

– Это самое…

– Какое самое?

– Ну ты что, дурочка? Не понимаешь?

– Как это?

– Выходи скорее, узнаешь.

Словно завороженная, Людмила надела легкие туфельки, оправила косу и выскочила из дома вслед за ушлой Анькой. Красная, в цыпках, Анькина ладонь впилась в запястье Людмилы.

– Пошли скорее. Не то все кончится. Там трое осталось.

– Что кончится? Ты можешь толком объяснить? Куда ты меня тащишь?

– Сама все увидишь…

Они свернули в проулок, ведущий к городской пожарной каланче. За каланчой шел дикий парк, в конце которого находились развалины старого и обгоревшего купеческого дома. Место это было нехорошее. Владелец некогда роскошного особняка, богатый купец, убил из ревности свою супругу и пошел по Владимирке на каторгу. Перед этим он поджег собственное имение. Пожар пытались потушить – благо каланча стояла рядом, но тщетно. Пламя занялось так, словно кто-то щедро облил все керосином. Это пепелище стало вечным немым укором местным пожарным.

Крыша давно обвалилась – лишь обломки колон, куски старого, почерневшего гипса и разломанный мраморный портик, посеревший от пепла и поросший акациями, лопухами и чертополохом, напоминал о том, что на этом месте когда-то кто-то жил.

– Ой, я дальше не пойду. Меня матушка будет ругать, – замахала руками Людмила.

– Ну и дуреха. Так и не увидишь главного, – растолковывала ей досужая Анька.

Они не заметили, как очутились на том месте, где происходило то, что навсегда поразило воображение нашей героини. То, что так часто не давало ей уснуть. То, что заставляло душу мучиться, а тело страдать от нестерпимого желания.

В кустах акации мелькнуло что-то пестрое, а после она увидела две голые женские ноги. Без чулок и обуви. И эти ноги были широко раздвинуты. Молочной белизной отливали толстые ляжки. В кустах, заложив руки за голову, лежала полуобнаженная женщина. Людмила не узнала ее. По несвязанным выкрикам, вульгарному смеху и матерным словам было понятно, что женщина пьяна. В ее изголовье сидел парень и он… он держал ее ноги, упираясь ладонями прямо под розовые круглые колени. А далее Людмила увидела огромный белокожий зад, черный от волос лобок, и разверзнутую, багровую и мокрую от белого семени вульву. Все ее воображение не могло представить, что женское срамное место может выглядеть так нагло, открыто, вызывающе волнительно и вместе с тем погибельно похабно. Возле женщины толпилось пятеро мужиков. Двое из них были полностью одеты, у троих рубахи были на месте, а штаны сняты. Их тощие, голые зады смотрелись не менее дико.