Господствующая высота - Андрей Хуснутдинов

У меня, что называется, уши вяли и глаза лезли на лоб. И поражался я не так этой несусветчине, сколько тому, что несли ее вполне зрелые, прошедшие огонь и воду пройдохи, которым, чтобы понять, какой вздор они городят, было достаточно одного беглого взгляда в ущелье. Сначала, стоя с задранной головой под решеткой, я что-то пытался втолковывать нашим часовым и случайным ходокам, потом, охрипнув и озлившись, отругивался с лежанки, а когда Скиба, заступивший в первую смену нового караула, сообщил по секрету, что заставу сворачивают из-за сноса ленкомнаты, бросил в него лопатой, чудом не зашибив Стикса.

Ариса, кстати сказать, с утра как подморозило. После расспросов Дануца с Мартыном он будто бы составил для себя исчерпывающую картину происходящего и потерял к нему интерес, задумался о чем-то. Я и лопатой в него чуть не угодил, оттого что напрочь забыл о его присутствии. Древко упало концом на край лежанки в изголовье, а он как смотрел в потолок, так, по-моему, и не моргнул. Свое внутреннее напряжение он выказывал разве тем, что больше курил и, соответственно, чаще прохаживался к бадейке с водой.

Разговор наш той ночью не клеился, мы плохо слышали и понимали друг друга, несли обычный казарменный вздор. Лишь дважды, отвлекаясь от своих загоризонтных думок, Арис обращался ко мне с неожиданными полувопросами-полурепликами, на которые я либо не считал нужным реагировать, либо не знал, что говорить. Сначала это была фраза по-литовски:

— Странно вот, да? Мы под землей и все равно на высоте.

За ней, получасом, а то и более погодя, по взмахе папиросой в сторону зарешеченной дыры, следовало такое же вопросительное, исполненное олимпийского спокойствия замечание по-русски:

— А у кочевников должно быть на потолке похожее над очагом…

Еще через два часа меня разбудил стук лопатой в решетку.

Я еле продрал глаза. В камере было сильно накурено. Пока часовой возился с замком, Стикс спросил, не собираюсь ли я за компанию прогуляться до нужника. Я никуда не собирался и заснул, кажется, даже до того, как стукнула решетка, однако вскоре очнулся снова — теперь от жалобного голоса Скибы, лепетавшего в открытую дыру что-то про выключение и рывок.

Дурным холодком, от живота, в меня просачивается и тотчас начинает выедать что-то за грудиной очередная громогласная новость: оглушив и обезоружив своего сонного конвоира, Стикс бежал.

Медленно, как будто перемогая сопротивление встречного потока, я поднимаюсь на поверхность и со второй попытки освещаю часового спичкой — морда, хотя и в соплях, цела, трясущиеся руки бегают по мятому, без ремня, поясу и прыгают к пустому, без автомата, плечу. Писарь что-то продолжает плаксиво бормотать, время от времени очухивается и вопрошает одно и то же — поднимать заставу в ружье или ждать? — и я, почти не давая отчета собственным словам, каждый раз отвечаю как под копирку: успокойся, скотина, молчи. Мне тоже необходимо очувствоваться и для начала вышибить из головы Стиксовы обещания скорой бойни, отчего безумно, до мурашек в макушке, подмывает съездить по хлюпающей, как грязь, физиономии, но именно в этот зубовный зуд и скрежет стравливается весь горячечный пар, то есть я понимаю, что если бы Стикс на самом деле хотел учинить то, что предсказывал, мы со Скибой были бы уже мертвы. Вопросом без ответа для меня остается предложение Ариса идти с ним за компанию — куда только: до ветру? в ущелье? к черту на рога? — неясность, разящая духом чего-то непоправимо прозеванного, проспанного, и все же я беру себя в руки, закуриваю и решаю вслух: ждать, ждать. Тем более, как выясняется позже, когда скулеж Скибы немного прирастает буквами, Стикс советовал не поднимать шума и обещал вернуться через пару часов. Ну если так, вздыхаю, глядя на язычок папиросы, то живем, самое поганое, что до тех пор может случиться, — проверка постов Капитонычем. На мой совет позаимствовать пушку у отдыхающего сменщика Скиба, однако, реагирует нервной отмашкой: вечером, отрадировав в очередной раз в штаб полка насчет ленкомнаты, взводный принял на грудь из дезинфицирующего НЗ Варнаса и по своей воле до утра, как пить дать, не встанет, — информация верная, от каптерщика. Тогда, говорю, вообще не дергайся, дыши. Я не дергаюсь, огрызается писарь, задумчиво шмыгает носом и, вспомнив, видать, как я запустил в него давеча лопатой, с бухты-барахты и с пятого на десятое принимается рассказывать историю про «бунгало» и замполита полка. Эпопея эта, подслушанная им в бытность полковым секретчиком, достигает моего слуха кусками, но и в таком куцем виде нездешний смысл ее ничего не теряет — даже, можно сказать, выигрывает. Замполит Козлов, из тех редких идейных, что были не раздражены, а одержимы Перестройкой, проповедовал свою теорию воспитания политрука в каждом военнослужащем (еще лучше — сразу двух политруков, чтобы диалог о Партии, Революции и т. п. поддерживался в головах без внешнего побуждения) и имел на этот счет некоего могущественного покровителя в Главном политическом управлении. Одним из пунктов план по чудесному, без раздувания штатов, приросту армии политработников предполагал модернизацию ленкомнат, которая позволила бы не одному просвещать остальных, а всем просвещать всех, и якобы оттого, что наше «бунгало» стало первой ласточкой новации, через неделю к нам собиралась инспекция из политотдела армии. Ничего особенного в ленкомнате, кроме растолканных по партам картонок с портретами членов Политбюро — копий стенда на восточной стене, — я не помнил, но сумасшедший рассказ писаря странным образом замыкал для меня цепь бредней о скором снятии заставы, придавал им тревожные очертания правды. Сидя под навесом, я смотрел на тлеющую папиросу в руке и, как к прыжку через огонь, примерялся к соображению, что со дня на день, чем черт не шутит, и впрямь отправлюсь домой; притом чувство неизвестности, вызванное побегом Стикса, не скрадывало мою спеющую радость, но даже скорее оттеняло ее.

Мы караулили беглеца еще около часа и, несмотря на встававшую луну, все равно умудрились его проморгать. Арис подошел незаметно и так запросто, словно отлучался по пустяку. Под козырьком пахну́ло мыльной водой и порохом. От неожиданности Скиба выронил изо рта папиросу. Тяжело дыша и не говоря ни слова, Стикс свалил перед ним автомат с подсумком и ремнем, вложил что-то в руку, после чего не спеша спустился по лестнице в зиндан и там чуть слышно чихнул.

Некоторое время мы с писарем таращились друг на друга, будто только что видели призрака.

— Бакшиш…[37] — оторопело, как нечто неслыханное, произнес Скиба, выставил передо мной руку и посветил на нее фонариком.

На грязной дрожащей ладони искрились новенькие часы «ориент» с золочеными корпусом и браслетом. Праздничные и дорогие на вид, они почему-то вызвали в моей памяти зал ожидания в аэропорту. Я молча пожал плечами. Спрятав подношение и надев ремень, писарь осмотрел свой АКМ, понюхал затвор, подергал примкнутый штык-нож и зачем-то отсоединил магазин.

— Черт…

Я настороженно выпрямился.

— Что?

— …Черт… черт… черт… — От слова к слову недоумение в его голосе, как по ступенькам, скатывалось в хныканье. — Это же… верней, рожки́… это не мои… смотри… нагару, как после боя, и… патронов — под завязку… откуда?.. На, вот… — Скиба подал мне полный магазин, повернул его в моих пальцах так, чтобы передним обуженным ребром он лег вверх и направил на него фонарь.

Магазин был не рыжий, бакелитовый, а стальной, старый, каких у нас во взводе уже давно не видали, кроме того, фронтальная грань оказалась почти сплошь покрыта гравированной арабской вязью. Заурядный сам по себе, невидимый в окопном обиходе предмет, рожок этот произвел на меня впечатление вещи не от мира сего. Держа его дынной долькой и глядя на затейливые точеные знаки, мыслями я поневоле помещался в фокусе многих несообразностей, и оттого казалось, именно несообразностями, а не патронами, был снаряжен этот заурядный предмет: где можно было расстрелять и растерять свои рожки? что послужило причиной стрельбы, кто и в каком количестве — мишенями? как это вообще могло случиться, если из ущелья ночью еще не слышалось ни звука, и времени, пока отсутствовал Стикс, хватило бы разве на то, чтобы спуститься к серпантину и пройтись по нему с папироской? что с чертовой РЛС? куда смотрели часовые на постах?.. — и так далее. В голосе писаря между тем, даже в его сосредоточенном сопении, когда он светил на рожок, читалась только жгучая обида из-за того, что с ним обошлись так по-свински, и я подумал, что как раз для этого — не скрасить обиду, но сбить с толку — Стикс и поднес ему свой золоченый трофей.

— Ладно. — Я вернул часовому магазин, поднялся с земли, сделал пару приседаний, разминая затекшие ноги, и тоже полез в зиндан. — Утро вечера мудреннее.