Княгиня Екатерина Дашкова - Нина Молева

— А я думала…

— Думай, матушка, думай на здоровье! На свадебке погуляем, там и про любовь раздумаешься. Коли тебе Алексей Григорьича мало. Хорош ведь наш молодец, куда как хорош Разумовский. И ростом, и статью. Тебя пуще света белого любит, пылинки сдувает. Запоет — век бы слушал.

— Не больно-то много петь стал. Известно, ты за Алексея горой, в обиду не дашь. Только обижать его никто не думал — зря вскинулась. Так я, к слову… А невесте вот подарочек приготовила — колечко с яхонтом. Не так чтоб дорогое, да дороже откуда взять. Послать вели.

— Пошлю, матушка, сей час и пошлю. Царицей станешь, Марфа Воронцова бахвалиться начнет: от самой императрицы российской получила — чай, не шутка.

— Нишкни, Мавра. Долго ли до беды.

…Над Невой облака клочьями несутся. Вода бурая, тяжелая, морскими волнами взбухает. Того гляди, по набережным разольется — из дворца не выйти. В покоях духота — окна все закупорены, двери приказ плотно-плотно затворять. Ситцевый капот расстегнуть можно. Платок застиранный с волос скинуть. В застиранном вроде вольготней. До обеда в государынины покои всем вход заказан. Коли уж одеваться, то к театру аль ужину. В новом дворце петербургском театр под одной крышей. Чтоб не трудить себя, не ездить. И чтоб никакого простого люду и в помине не было. Угодил Растреллий, ничего не скажешь. Да и то сказать, по-прежнему, акромя театра, нечем и душу порадовать.

Все затаились. Ждут. Будто и не свой век царица заживает. Будто странницей на престоле примостилась: кому быть наследником — назначит, кому своего счастья ждать. На том и Остерман с Иоганном Эрнестовичем рассорились. Друг против дружки кампанию ведут, чисто полководцы. Из всех близких, может, одна Анна Федоровна и осталась. Ей без императрицы никуда: новым хозяевам старые слуги не надобны. Бережет Юшкова императрицу. Вроде и в самом деле заботится…

— Ваше величество, убиральщицы ждут — что изволите сегодня одеть? Украшениями как распорядитесь?

— Да погоди ты, Анна Федоровна, экая надоедная. Обожду маленько, ровно не в себе я нынче.

— Никак невозможно, моя государыня. На обед званы господа послы. Вам им апшит давать.

— Вот тоска, Господи! Ладно, уймись. Что там у тебя?

— Разрешите предложить вам, моя государыня, робу зеленую, цветами затканную. К ней серьги лаловые, что вашей матушке государыня царевна Мария Алексеевна подарила, и фермуар лаловый, что вы сами у ювелира заказали. Не одеван ни разу, так сразу послам в глаза бросится.

— Давай прикину, к лицу ли. Что там у Лавры-то деется? Что еще голодранка понавыдумывала?

— Деток рожают да крестят, моя государыня. Дел невпроворот.

— А чего на безделье нищих-то не плодить. Вот только чем кормить ораву свою собираются?

— У меня на родине, моя государыня, говорят, даст Бог день, даст и хлеб. Не большие господа — разве не прокормятся?

— Ты не сказала, кто у них осчастливился?

— Прежде других бывшая девица Мавра Шепелева, ныне законная супруга Петра Шувалова. Сына принесла — цесаревна сама крестила. Теперь госпожа Шувалова цесаревну иначе, как кумушкой-матушкой, не зовет. Совсем придворного обихода не знает. Женщина некрасивая, без приданого. Такой бы век в девках сидеть, спасибо, служба у цесаревны помогла.

— Да уж красотой девку Шепелеву Господь не наградил: сама кадушкой, ноги ведрами, голова горшком — шеи не видать. Никакое декольте не поможет. А денег, выходит, у молодых ни гроша?

— Полагаю, моя государыня, у Шуваловых кое-что наберется. Они о себе позаботиться и при нищей цесаревне сумеют. Зато у невесты скарб — все с цесаревнина плеча.

— Ну, умора! А еще какие пары составились?

— Старший из братьев Воронцовых.

— Роман, что ли?

— Он самый. Невесту высмотрел из сибирских купцов, богатеющую. Сам супружницу обирает, нет-нет и цесаревне подбрасывает, когда подарочком, чаще взаймы под отличный процент.

— Ишь, благодетель.

— Его, моя государыня, на все хватает: что дать, что взять. У него и прозвище такое: Роман — большой карман. Женился недавно, а детей уже полон дом. Супруга иначе, как брюхатой, не ходит.

— Неужто цесаревна всех крестит?

— А чем ей еще, моя государыня, благодетеля отблагодарить? Донесли мне, что намедни послала на мануфактуру Затрапезных полдюжины чулок нитяных заказать. У Затрапезного порядок: без денег ничего не отпустит. Выходит, кто-то опять цесаревну денежками ссудил. Опричь Романа Воронцова некому.

— Пожалуй. От сердечного дружка Алешки Разумовского какая корысть. Сказывали, о родне своей нищей больно печется. Будто матери деньжонок на корчму сколотил, чтоб по миру не ходила, сестер замуж повыдавал.

— А как же, моя государыня, одну за ткача, другую за портняжку, третью за простого казака. И все же человек он полезный.

— Известно, цесаревне ночки коротать.

— О, я не то имела в виду, моя государыня. Граф Андрей Иваныч точно определил: Разумовский ото всех затей опасных и недостойных цесаревну отговорит, лишь бы ваше императорское величество не прогневать, той копейки, что копит сегодня, не лишиться.

— Ой ли?

— Не сомневайтесь, моя государыня. Холоп и так знает: во дворец с парадного крыльца ему дорога заказана. У черного хода да кухни держаться следует.

— А Лизавета Петровна на иных не поглядывает ли?

— Покуда вроде бы и нет, хоть больно холоп во хмелю нехорош. Сказывают, буен и к цесаревне непочтителен. Иной раз до рукоприкладства доходит: цесаревна в синяках ходит.

— Ее дело, коли себя соблюсти не умеет. Тоже тебе царская дочь.

…Петруша Трезин так и сказал: нет, государыня цесаревна, из такой трухи ничего не построишь. Старый дворец слободской раскатать — все бревнышки в прах рассыпятся. Половины не собрать. А покупать — откуда деньги брать? Господи, сколько ж так маяться можно! Вот Мавра все корит: не о том думаю, про престол забыла. Не забочусь. Может, тем и жива, что никто ничего не примечал до сей поры. Что с цесаревны взять: одни танцы да гулянки, болтовня да смех. А чем еще оборониться? За кого поручиться можно? Один сдуру, другая в запале, третий и вовсе из расчета лишнее слово брякнет, и гнить цесаревне в монастыре, если от чего другого конца тебе прежде не найдут.

Вот толкуют: за родителями как за каменной стеной. Хороша каменная стена при матушке, покойнице, оказалась. Чистый каземат. Ненароком вспомнишь — дрожь берет. Графа Сантия часто во сне видеть стала. Какую судьбу избывает! А за что? Батюшка из Европы его незадолго до своей кончины вызвал — для герольдмейстерского художества, гербы титулованным особам и дворянам выдумывать. Ему что — кому велят, тому и сочинит. Ловко получалось.

При матушке Петр Андреич Толстой ему должность обер-церемониймейстера охлопотал. А едва матушки не стало, под обух попал. Меншиков с Толстым счеты сводить стал, кстати и Сантия порешил. Будто возведения на престол сестрицы Анны Петровны добивались. Городов не упомнишь, по которым бедолагу таскали. Никак, с Якутского острога начали, скованным по рукам и ногам железами там держали. Мало показалось — в Верхоленск поволокли. Шубин о тех местах от ссыльных знал, все как есть рассказывал. Иркутский губернатор присмотрелся: человек безвредный, в художестве хорошо разумеет. В Иркутске разрешил жить, жениться. На местной. Пары месяцев не прошло, приказ сверху — отправить на зимовье за три с половиной тысячи верст, держать там под крепким караулом. Чернил с бумагой не давать. Разговоры хоть с местными, хоть со стражей запретить. А главное, следить, чтоб руки на себя с тоски не наложил аль другого какого зла себе не учинил.

Сколько лет прошло, сказывали, сам Сантий да и стражники цингою да голодом примирают, а снисхождения никакого. И все за сестрицу, за Анну Петровну. Послал бы Господь власти, его бы первого освободила, обласкала. Песни итальянские, арии славно пел. Обходительный. Веселый…

Да что итальянец заезжий — свои, родовитые как платились за дочку государя Петра Алексеевича. Меншиков как хотел, так матушкой и вертел. Ни воли у покойницы, прости Господи, ни смыслу. Перед самой кончиной осудили Толстого, Скорнякова-Писарева, Девиера — в суде над братцем, царевичем Алексеем Петровичем, участие принимали. Казалось, ей-то что за печаль?

И то сказать, счастье дворцовое недолгое, превратное. Девиер в силу вошел, когда на сестре светлейшего женился. Из батюшкиных денщиков в санкт-петербургские обер-полицмейстеры прыгнул. По дворцу как по собственным горницам разгуливать стал. Сестрице Анне Петровне без титулов говаривал: не кичись, пей со мной вина побольше. Кузину Скавронскую Софью по зале вокруг себя вертел, будто в танцах. Племянничку, Петру Алексеевичу Младшему, резоны выставлял, чтобы с ним в одной коляске ехать. Мол, и тебе, царевич, удобней, и коляска моя твоей куда побогаче. Все молчат, одна матушка смеется-заливается. А там как светлейший повздорил с деверем, враз прикончила Девиера. Да не она — ее руками светлейший. Софья Скавронская за молодого Сапегу вышла, женишка опальной Марьи Меншиковой, по ком в березовской ссылке все глаза выплакала.