Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции - Барбара Уокер

– Погляди, Макс, на Сережу[45], вот – настоящий мужчина! Муж. Война – дерется. А ты? Что ты, Макс, делаешь?

– Мама, не могу же я влезть в гимнастерку и стрелять в живых людей только потому, что они думают, что думают иначе, чем я.

– Думают, думают. Есть времена, Макс, когда нужно не думать, а делать. Не думая – делать.

– Такие времена, мама, всегда у зверей – это называется животные инстинкты [Цветаева М. 1994–1995, 4: 188].

Еще в детстве Макс стремительно вырабатывал в себе силу характера и волю. Вяземская описывает задатки и сообразительность интеллигентного ребенка, которые обычно отмечаются в «воспоминаниях современников», – ребенка, который много читал, учил наизусть стихи и выносил ребяческие суждения о классиках русской литературы. Он любил декламировать стихи и мог читать наизусть длинные отрывки из произведений Пушкина и Некрасова. Вяземская упоминает и еще о двух качествах, которыми Макс отличался с детства. Во-первых, его редко волновало, что о нем думают. То, что о нем говорили, он находил «интересным», но не реагировал так, как могли бы ожидать его критики. По утверждению Вяземской, он не огорчался даже тогда, когда его критиковали в лицо [Вяземская 1990: 72]. Позже эта спокойная невозмутимость окажется бесценным качеством в общении с пылкой, часто ссорящейся русской интеллигенцией. Вторым рано проявившимся в нем качеством, как и у матери, была выраженная склонность к игривому маскараду и театральности. Макс любил то, что в те времена русские называли «мистификациями» – розыгрыши, простые или изощренные, иногда основанные на обычной игре слов, иногда требовавшие костюмов и ролевой игры. Мать его в этом поощряла, они часто подшучивали друг над другом или вместе разыгрывали других. Если исключительное спокойствие поможет ему в будущем, то и это театральное мастерство – особенно в аспекте, связанном с ролью внешности в самопреобразовании – впоследствии предоставит в распоряжение Волошина некоторые из самых заветных рычагов идентичности русской интеллигенции, особенно в авангардных кругах, к которым он позже присоединится.

Однако когда Макс достиг отрочества и перестал нуждаться в домашнем учителе, стало ясно, что он еще не готов вступить в широкий мир, по крайней мере в исполненный конкуренции мир московского образования. Сначала он поступил в престижную частную Поливановскую гимназию, где многие представители русской образованной элиты обзаводились личными связями, сохранявшимися на протяжении всей их жизни; впрочем, на втором году обучения его забрали оттуда и определили в казенную гимназию. Там его оставили на второй год в третьем классе. В 1893 году Елена Оттобальдовна решила вернуться с ним в Крым. Волошин с радостью воспринял это решение, поскольку после нескольких лет мытарств, связанных с учебой, у него появилась надежда начать все с чистого листа.

Как оказалось, новая жизнь началась еще до отъезда. До того как все договоренности в Крыму были достигнуты, Елене с сыном пришлось принять в своей московской квартире новых постояльцев, и в течение трех месяцев они делили ее с семьей Досекиных. Н. В. Досекин был харьковским художником-пейзажистом, и за то время, пока обе семьи жили под одной крышей, он ввел Макса в новый круг знакомых из московских литературно-художественных кругов, навещавших его в их общем доме. Многих из этих людей сближала общая любовь к русскому поэту А. А. Фету, стихи которого они декламировали и подробно обсуждали. Кроме художников в эту компанию входили несколько журналистов, многие из которых были сотрудниками «Московской газеты». У Досекиных также бывали философ В. С. Соловьев и художник К. А. Коровин, представитель московской школы живописи и будущий мирискусник.

Возможность присутствовать, а возможно, и принимать участие в оживленных беседах досекинского кружка оказала существенное влияние на Волошина. Много лет спустя он писал: «Для меня, выросшего исключительно в средних кругах либеральной интеллигенции, все эти разговоры и суждения художников были новостью и решительным сдвигом всего миросозерцания» [Волошин 1990: 235]. Это знакомство с интеллигентской средой, выходящей за пределы «средних кругов», в которых прошло его раннее детство, стало его первой встречей с тем, что в то время многие русские называли «культурной интеллигенцией»: с представителями крошечной образованной элиты России, стремившимися активно формировать российские идентичность и дискурс посредством искусства, литературы, музыки, театра и философии.

Когда наконец Елене Оттобальдовне удалось осуществить переезд в Крым, она определила Макса в новую гимназию в Феодосии – теперь он пошел в пятый класс, – а сама обосновалась по соседству, в маленьком поселке Коктебель на берегу Черного моря. Трудный переезд того стоил: в отличие от Москвы, Феодосия, находившаяся на задворках Российской империи и элитарного общества, оказалась спокойным городком с благожелательным населением, где Макс мог развить свои таланты и обзавестись близкими друзьями, один из которых стал его другом и интеллектуальным соратником на всю жизнь. На заре юности его все больше поглощали занятия, связанные с интеллигентской идентичностью: чтение, заучивание наизусть, сочинение и переводы стихов, публичная декламация сначала стихотворений Пушкина, а позднее и собственных, и т. д. Стихи, которые он писал, в Феодосии удостоились похвал и поощрения, принеся ему в юности репутацию «будущего Пушкина» [там же: 242].

Уважение к письменному слову, которым проникся Волошин в то время, граничащее с идолопоклонством уважение к грамотности, литературе и книжной культуре, отражало значимость этих аспектов для жизни в обществе, в котором относительно небольшая доля населения была грамотной и лишь очень немногие интересовались литературой[46]. В одном из писем Макса к матери отразились и его интеллигентское пристрастие к литературе, воспринимаемой как источник престижа и идентичности, и одновременно презрение к тем, кто придавал ей меньшее значение. Макс участвовал в подготовке домашнего спектакля в феодосийском доме одного местного художника. Макс, оказываясь там в отсутствие хозяев, «как-то был… в его рабочем кабинете» и воспользовался возможностью заглянуть в папки с его рисунками и вообще осмотреться по сторонам:

Между прочим, интересная и характерная подробность: на его рабочем столе, кроме рисовальных принадлежностей, лежит только одна книга и еще в великолепном переплете… «Список высших чинов Российской империи»!!!!! Зато на чердаке я видел массу преинтересных французских и немецких книг – запыленных, разбросанных по разным ящикам, к которым, по-видимому, много уж лет не прикасалась рука человеческая[47].

То, что этот художник игнорировал свои французские и немецкие книги в пользу своего рода «Кто есть кто» российского чиновничества, очевидно, дало Волошину приятное чувство собственного превосходства. Также отметим, что Волошин с презрением