Под прицелом войны - Леонид Емельянов

У зенитчиков для борьбы с фашистской армадой была разработана система огневого купола под названием “Шапка”. Верхний слой “Шапки” обеспечивался огнем 48-и орудий нашего полка. Каждое из них выпускало через интервал в три секунды девятикилограммовый снаряд, конус разлета осколков которого составлял 200 метров. В среднем слое “Шапки” работали 37-и миллиметровые пушки, а в нижнем – крупнокалиберные пулеметы ДШК.

Когда подавалась команда “Шапка”, все небо расцвечивалось вспышками наших снарядов, трассами малокалиберной зенитной артиллерии и ДШК. Последним двум помогал найти цель дивизион зенитных прожекторов. Думаю, что ты в детстве наблюдал один из эпизодов “Шапки”».

И еще одна деталь, которую отметил тогда Владилен Лазаревич: «Вспоминаю часть крепостной стены в Смоленске, рядом с кинотеатром. Вдоль стены лежат остатки 28 немецких самолетов. Рядом с каждым стоят этикетки с указанием, что эти самолеты сбиты в небе над городом огнем зенитной артиллерии. Сколько же жизней фронтовиков она сохранила!»

Видел эти самолеты и я, благо они еще долго лежали после войны около небольшого кинотеатра «Смена». Народ валом валил их посмотреть. Особенно мальчишки. Они постоянно крутились возле «небесных» трофеев, совсем недавно еще сеявших сверху смерть; трогали руками искореженные алюминиевые части, пытаясь оторвать кусочек себе на память. И каждый при этом испытывал гордость за наших зенитчиков.

Как иногда причудливо пересекаются судьбы людей! Для меня лично описанная Владиленом Лазаревичем высотка с соседними холмами у Витебского шоссе памятна тем, что тут после войны мой отец с группой подсобных рабочих посадил молодые сосенки. В конце своей короткой жизни он работал в здешних краях лесником, восстанавливал загубленные военным пожаром леса. Деревья вымахали уже под самые небеса и радуют глаз своим красивым и цветущим видом.

Железнодорожные пути и лента шоссе проходят совсем рядом с этими холмами, расположившимися цепочкой параллельно Днепру. И бывая иногда на родине, я дважды проезжаю мимо очень дорогих мне теперь мест. Тем более, что чуть дальше от города, в Красном бору, в каких-нибудь ста метрах от железной дороги похоронен и сам отец, соорудивший себе еще при жизни прекрасный зеленый памятник.

Несколько слов об участи пособников оккупантов, которыми, как я узнал попозже, руководил начальник Касплянской полиции по фамилии Сетькин.

Всех их после освобождения оккупированной территории незамедлительно арестовали. Двое штрафниками попали в так называемый «Витебский котел». Я разговаривал потом с одним из них. Они очутились в самом пекле. Под Витебском, по его словам, был сущий ад, в котором мало кто уцелел. Врезавшийся в немецкую оборону наступательный клин простреливался насквозь артиллерийским и пулеметным огнем. Ему очень быстро перебило осколком ногу выше колена и, сидя в воронке в луже крови, он молил лишь об одном: чтобы скорее прикончило вторым. Но раненому суждено было выжить. Санитары каким-то чудом вытащили его с поля боя и отправили в медсанбат.

Второй тоже вернулся под родную крышу с высоко ампутированной ногой, искупив свою вину кровью.

Не помню уже, был ли в котле третий, самый мерзкий, который бил плетью мою маму. Знаю только, что его, уцелевшего, осудили на двадцать пять лет и сослали в тюрьму под Тулу. Жена его несколько лет хлопотала о снижении срока и приходила (вот ирония судьбы!) к моему отцу с просьбами о сочинении разных бумаг. Больше в деревне написать было некому.

И добилась желаемого. Ввиду полной неграмотности ему скостили срок до десяти лет. С сыном его мы ходили несколько лет в Мало-Дубровскую семилетнюю школу. Три с половиной километра туда и обратно. Но никогда в пути не затрагивали щекотливой темы. Она была слишком болезненной для обоих и касалась больше родителей. У нас же начиналась своя жизнь.

Как и в Беларуси, на Смоленщине сожжены немецкими оккупантами сотни сел и деревень. В области уничтожены свыше 530 тысяч жителей. Это – 19 Бухенвальдов. Мы тоже вернулись на руины. Но наша изба, к счастью, уцелела в числе немногих. Стояла она на краю деревни, но поодаль от дороги. Это ее и спасло. Немцы подожгли первую ближайшую к ним хату, от которой должна была вспыхнуть и наша. Но бог миловал, она не загорелась. Зато фашисты оставили «ароматный» след – кучу свежего человеческого помета. Несмотря на спешку, какой-то фриц успел-таки посидеть прямо посередине горницы. Мама долго отскребала и замывала это место, ругаясь и морщась.

Общая панорама деревни выглядела удручающе. Там, где раньше стояли избы, во многих местах смотрели в небо только печные трубы – голые, прокопченные, погруженные основаниями в угли и пепел. Они смахивали на воздетые сверху руки, взывающие к Всевышнему о помощи. Вопросительно каркали вокруг потревоженные огнем вороны. Люди потерянно бродили среди дымящихся развалин, копались в еще не остывшей до конца золе, надеясь найти что-нибудь мало-мальски полезное для существования. Тяжело вздыхали и всхлипывали. Как на похоронах. Видеть полный разор было больно.

А между тем надвигалась зима, и остро встал вопрос: что теперь есть и где жить? Часть бездомных разместились по уцелевшим избам. На тесноту никто не роптал, общая беда сближала людей. Но многим пришлось встречать морозы в землянках, утепленных сверху дерниной. Спали на латанных-перелатанных матрасах, набитых соломой, сеном или же высушенной осокой. Она хорошо сохраняла тепло. Светильником в ночное время служила керосиновая коптилка из приплющенной сверху медной гильзы, а обогревателем – печурка из обгоревшего кирпича или жести. Ее спешно сдирали и свои, и чужие с крыши выгоревшей изнутри школы.

Забегая несколько вперед, скажу, что в разбитом оккупантами Смоленске с жильем обстояло ничуть не лучше. Это был мертвый город. Люди ютились, где попало. Когда я стал ездить туда к своей тетушке, окраины лежали еще в сплошных развалинах. Помню, как знакомый городской парнишка пригласил меня к себе. Поколесив по узким переулкам, вышли к четырехэтажному зданию из красного кирпича близ улицы Лавочкина. Стены его, испещренные пулями и осколками, чудом остались целы. Но внутри – только скелет из бетонных перекрытий. Все остальное выжжено, лестничные пролеты разрушены, стекла в окнах, а кое-где и сами окна выбиты, по гулким пустотам гуляет ветер.

В углу этого скелета на втором этаже семья моего приятеля приспособила для проживания одну из бывших комнат. Чтобы в нее попасть, надо было сначала подняться по приставной деревянной лесенке (на ночь она убиралась), пройти, балансируя, по длинной бетонной балке и дальше поперек ее – по пристроенной над провалом доске. Она упиралась прямо в основание двери.

Днем тут с грехом пополам еще можно было передвигаться. Но вечерами, без света, тем более зимой, – как? Я вопросительно посмотрел на своего приятеля.

– Привыкли! – улыбаясь, ответил Эдик на мой немой вопрос. – Лучшего все равно в ближайшее время не предвидится. У других и такого пристанища нет. В темноте пользуемся фонариком. Но лишний раз в такую пору стараемся не ходить.

Но вернемся в деревню. В пламени пожаров у большинства сгорели, естественно, и запасы пищи. Чтобы выжить, людям приходилось пробовать все мало-мальски съедобное в природе: крапиву, лебеду, шишечки клевера, различные коренья. Каждый выяснял это на своем собственном организме. Заменителями хлеба часто служили семена диких трав, включая и осоку. Их сушили, толкли в ступе до получения муки. Лепешки из такого сырья получались горькими. Я до сих пор помню их жуткий вкус. Они не хотели лезть в рот. Народ плевался и блевал. Зато дикие ягоды, щавель, белые корни яверя уминали за милую душу. Из листьев крапивы варили щи, из желудей дуба делали кофе, а грибами заменяли мясо.

Из традиционных продуктов больше всего спасала картошка, припрятанная в землю. Ее добавляли также и в хлеб. Не брезговали и той, что перезимовала на полях под снегом. Приторно-сладкой на вкус. Все знали, что если хорошенько отмыть и перетереть, из нее получался крахмал, который морозы не разрушали. А из крахмала много чего можно было приготовить. Даже блины, которые не чета черным лепешкам-тошнотикам.

Очень дефицитной была обыкновенная соль. На Касплянском базаре ее продавали чайными ложечками, и ценилась она на вес золота. Баснословно дорого. На проселках в эти дни прибавилось нищих. Но положить им в котомки было нечего.

Линия фронта, переместившись от Смоленска на запад, надолго застыла где-то на рубежах с Белоруссией. А у нас обосновались военные связисты – пять или шесть молодых девушек во главе со строгим капитаном. Жили они в землянке, выкопанной в центральной части деревни прямо за огородами. Аккурат напротив пруда. Чем занимались, никто толком не знал. От войск далековато. Возможно, это были радисты, выполнявшие какое-то спецзадание. Помимо часового, землянку охранял злющий пес, белый весь, как северный медвежонок. Его так и звали – Белик. Из-за него мы даже подходить боялись близко, опасаясь, что он сорвется с цепи и выскочит за колючую проволоку. Тогда «прощай, штаны», а может что-то и большее!