Театр в квадрате обстрела - Юрий Алянский

9 мая сорок второго года — вдумайтесь в эту дату! Это еще не историческая веха, а всего лишь рядовой блокадный день, отделенный от Дня Победы целыми тремя годами, — в очередной «Радиохронике» передавался текст выступления по английскому радио писателя Джона Пристли. «На днях я отправился на большой авиационный завод провести беседу с английскими рабочими, — говорил Пристли. — Я сказал, что мне хочется побеседовать с ними, потому что сейчас они занимают второе место в мире. Первое место принадлежит советским людям, вступившим в ряды Красной Армии и мужественно сражающимся. Не успел я произнести эти слова, как бурные овации потрясли стены здания… В большой аудитории, где в тот день собрались сотни рабочих, членов профсоюза, мне думается, едва ли было три коммуниста. Вне всякого сомнения, прогремевшие овации были не из тех, которые автоматически адресуют своей политической партии. В них не было ничего автоматического. Вы просто видели, что люди должны дать выход своим чувствам, и они аплодируют…»

Уже летом сорок второго года художественное вещание на ленинградском радио приобрело четкий, деловой ритм. По понедельникам под председательством Н. Ходзы обсуждались прошедшие за неделю литературные и музыкальные передачи. Появилась новая радиорубрика: «В последний час» — ее ждали все. 27 ноября сорок второго года Вишневский услышал в уличной толпе разговор: «Скоро конец войне — в три часа ночи по радио песни передают». До конца войны было еще далеко. Но близок был счастливый день прорыва блокады. И ленинградские репродукторы, все до единого, и те, что были изранены, и те, чей голос охрип от блокадных невзгод, в одну и ту же минуту торжественно провозгласили: «Внимание! Говорит Ленинград! На днях наши войска, расположенные южнее Ладожского озера, перешли в наступление против немецко-фашистских войск, блокировавших город Ленинград… Наступление наших войск проходило с двух сторон… После семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов 18 января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда…»

Репродукторы повторяли эти слова живым, кричали мертвым, что идет возмездие.

Люди кинулись к Дому радио, двинулись отовсюду, с самых далеких улиц, отправились на Малую Садовую, с опухшими ногами, даже те, кому не суждено было до нее дойти. Люди просили: «Дайте сказать хоть несколько слов землякам!» Приходили командиры и красноармейцы Ленинградского фронта. Приходили летчики — те, что прикрывали город своими крыльями с высоты балтийского неба. Приходили те, кто потерял в дни блокады всех близких, родных, чтобы здесь, обращаясь к согражданам, снова обрести близких, сродненных общей судьбой. Пропуска в тот день выдавались мгновенно. Ослабевших, поддерживая под руки, вели по лестнице в студии. Какая-то пожилая женщина не смогла подняться выше второго этажа; она сидела на стуле и горько плакала… На другой день почта доставила в Дом радио больше полусотни горячих поздравительных телеграмм из Москвы, Куйбышева, Свердловска, Чистополя, Уфы… Это были самые ликующие телеграммы, которые когда-либо возникали на белой узкой бумажной ленте аппаратов ленинградского почтамта.

Радио выполнило свой долг перед ленинградцами, перед искусством. Оно держало между ними связь. Оно ежечасно несло людям предупреждение об опасности и информацию о положении в городе, утешение и надежду. Репродуктор оглашал улицы воем сирены, если враги начинали терзать наш город, и, отменяя миновавшую тревогу, пел удивительную песню отбоя, которую никогда не забудет Ленинград. Эта песня-сигнал состояла из десятка локальных звуков трубы. А звучала она прекраснее оркестровых аккордов, перебора арфы, пения скрипок.

Радио объединяло людей, отыскивая сыновей — матерям, братьев — сестрам. Более 25 000 писем было в дни блокады передано с фронта и на фронт. Радио заменило бездействующую почту. Репродукторы доставляли слова привета страждущим. Спасибо им и за это тоже.

А вскоре Лазарь Маграчев и Георгий Макогоненко сделали радиофильм «900 дней», ставший своеобразным художественно-документальным отчетом работы блокадного радио. В радиофильме «900 дней» звучат голоса ополченцев, поющих «Варшавянку»; выступление красноармейца профессора Огородникова, сменившего свой телескоп на миномет; пронзительный свист бомб и снарядов, нацеленных в сердце нашего любимого города; рыдания матерей возле разрушенной школы; рокот заводских станков; стихи фронтовых поэтов; лязг буксующих грузовиков с мукой на Ладожской трассе жизни; рассказы ленинградских снайперов; клятвы защитников великого города… Радиофильм создан сорок лет назад, не раз прошел в эфир; три потертые картонные коробки с магнитной лентой покоятся на полке фонотеки. Но раскройте эти коробки, включите магнитофон — и снова раздадутся тяжелые шаги ленинградских ополченцев, которые идут, идут защищать родной город; многих из них нет уже, наверное, в живых, но звучит старая запись, и ополченцы идут вперед; время никогда не сможет оборвать их чеканный шаг по ленинградским мостовым.

Когда радиофильм впервые пошел в эфир — то были последние дни войны, — черные бумажные репродукторы будто снова пропустили через себя трагедию ленинградской блокады. Репродукторы Ленинграда, израненные, охрипшие, выстояли свою великую, небывалую вахту до конца.

Когда я бываю в Музее истории Ленинграда, порванный репродуктор на стене чем-то напоминает мне памятник Неизвестному солдату.

Глава 3. Восемьдесят минут победы

Творить — значит убивать смерть.

В субботу вечером дирижер Карл Ильич Элиасберг, вернувшись после репетиции оркестра радиокомитета к себе домой, на Васильевский остров, прилег отдохнуть и развернул газету. Он читал о том, что население пограничного белорусского городка получит скоро новые благоустроенные квартиры; что там же возводится здание городской библиотеки; что завтра, 22-го, в Киеве примет гостей новый стадион; что в Пушкине, в залах прекрасного Екатерининского дворца, откроется лермонтовская выставка, посвященная столетию со дня гибели поэта.

Профессор Ленинградской консерватории композитор Дмитрий Дмитриевич Шостакович купил в эту субботу билет на завтрашний футбольный матч: футбол привлекал композитора пластикой движения, азартом борьбы.

Артисты оркестра радиокомитета, музыкальные редакторы стремились за город: погода стояла великолепная, давно не было в Ленинграде такого жаркого солнечного дня.

А по Кировскому проспекту катил на острова велосипедист, беззаботно крутя педали своей машины марки «Латвела».

Мог ли Элиасберг в этот теплый июньский вечер представить себе, что в Ленинграде, одной из музыкальных столиц мира, он скоро останется единственным на весь город дирижером? Мог ли поверить Шостакович, что вместо мирного состязания двух футбольных команд начнется ни с чем не сравнимый кровавый поединок, который разом сметет все его планы? И могло ли прийти в голову неизвестному велосипедисту, что его велосипед окажется «участником» трагической эпопеи и будет скромно способствовать победе советского искусства?

Через три недели после начала войны, отбросив планы, еще недавно занимавшие его, Шостакович начал писать симфонию. Днем, в Консерватории, сочинять музыку не удавалось — там хватало других обязанностей. Профессор провожал учеников на фронт. Шостакович рассказывал мне, что самый способный из его студентов — Флейшман — ушел в народное ополчение и погиб в первые же дни войны. Другие студенты еще не разъехались, с ними надо было заниматься — Свиридов, Евлахов, Уствольская, Болдырев. Тогда, осенью сорок первого года, страна нуждалась не только в пушках, но и в композиторах. А когда звучали сирены тревоги, Дмитрий Дмитриевич поднимался на крышу. Он выполнял обязанности бойца МПВО наравне со всеми, только огорчался, что на его участке «зажигалки» не падали и ему не довелось погасить ни одной из них.

Вечером Шостакович спешил домой, на Петроградскую сторону, на Большую Пушкарскую улицу, где ждали его рояль, нотная бумага, сравнительная тишина, если не считать грохота бомбежки. Здесь он писал свою симфонию.

Работа продвигалась довольно быстро. 17 сентября Шостакович выступил по ленинградскому радио. «Час назад, — сказал композитор, — я закончил партитуру второй части моего нового большого симфонического сочинения. Если это сочинение мне удастся написать хорошо, удастся закончить третью и четвертую части, то тогда можно будет назвать это сочинение Седьмой симфонией. …Для чего я сообщаю об этом? Я сообщаю об этом для того, чтобы ленинградцы, которые сейчас слушают меня, знали, что жизнь нашего города идет нормально. Все мы несем сейчас свою боевую вахту… Ленинград — это моя родина. Это мой родной город, это мой дом. Когда я хожу по нашему городу, у меня возникает чувство глубокой уверенности, что всегда величаво будет красоваться Ленинград на берегах Невы… Через некоторое время я закончу свою Седьмую симфонию. И тогда я снова выступлю в эфире со своим новым произведением и с волнением буду ждать строгой, дружественной оценки моего труда…»